Лето радужных надежд - [37]

В комнату вернулся сын, осторожно неся полную чашку с блюдцем.

– Степа, я только что поведала твоему отцу о том, что ты гений, – сказала Майя.

– Чего? – застыл Степа.

– Простите? – сощурился Богдан.

Степа взорвался, как только ба закончила разговор с отцом.

– Ты не имела права!

– Не понимаю почему.

Она и нарисованной бровью не повела, только отхлебнула из чашки, принесенной Степой. Надо было туда перца насыпать!

– Я рассказал про приложение только, только тебе. Да! Не для того, чтобы ты раззвонила, чтобы растрезвонила всему городу!

– Выбирай выражения. А собственно, почему я не могу объявить всему городу, urbi et orbi, что я горжусь своим внуком? Что ты сделал замечательную вещь? А?

– Потому…

Степа не мог подобрать ответ. Честно говоря, если бы Майя сообщила эту весть всему городу Домску, он бы, наверное, не возражал. Пусть без объявлений по радио, а просто по всем знакомым, и далее по цепочке… Единственное, чего ему не хотелось, – это чтобы о его деле (трудном, рискованном, любимом и до сих пор не принесшем ему ни рубля выгоды) знал отец. Он даже не мог себе полностью объяснить, почему отец не должен знать о его второй рабочей жизни, о программировании. Тем более сейчас, после победы в конкурсе – это же такая славная возможность положить отца на обе лопатки. Ах, ты думал, что я недотыкомка? Что я дурачок деревенский, неудачник? Вот тебе, получай!..

У Степы была неясная и твердая убежденность, что не только никакие новости не изменят мнения отца о сыне, но более того: он непременно найдет способ Степу унизить. Найдет способ доказать как дважды два, что приложение, плод его ночных трудов, – фигня, которую любой недоучка сляпает, а победа в конкурсе – пустой пшик. Нет, Степа не формулировал свои мысли в этих словах, но именно так он чувствовал. И минуту назад, когда ба рассказывала отцу про Степину победу, отец только говорил «М-м» и «Надо же» своим обычным, слегка скучающим ироничным тоном. Он даже не выглядел особо заинтересованным! Будто ба рассказывала ему про успехи троюродного племянника соседки, а не его собственного сына.

Еще полчаса назад Степа наслаждался своим триумфом – не сознавая, что удовольствие его так беззаботно, потому что защищено безвестностью. А Майя выбила его из безопасного кокона.

– Дай мне возможность погордиться тобой, Степаша! Порадоваться, похвастаться: вот какой ты у нас! Дай возможность твоему отцу погордиться, – ласково говорила ба.

– Угу, непременно, – усмехнулся Степа.

Бесполезно было ей объяснять.

– А это «приезжай, будем праздновать», угу? Ты извини, извини, конечно… не задумываясь. Не спрося даже: «Степа, ты как? Ты того или вдруг не того?» О моих желаниях не спрашивая, угу, – язвительным тоном говорил Степа. Гнев не унимался, а глухо кипел в душе. – А если у меня, ексель-пиксель, планы? Может, я на следующие выходные в Тимбукту уезжаю. Нет меня. Празднуйте с отцом сами!

Степа выталкивал сердитые слова, сдерживаясь, чтоб не сорваться на крик. Ироничное удивление на лице отца – этот отпечатавшийся в Степиной памяти образ проникал в него медленно, как дождь, просачивающийся в песчаник, и оборачивался внутри горечью.

А ба, слушая его, все сильнее сжимала рот, пока он не превратился в черточку.

Яся переводил взгляд с одного на другую, его нижняя губка недоуменно отвисла, и вдруг он заревел. Распахнул ротик в громадный розовый саквояж и заревел обиженно, безутешно и оглушительно – как сирена парохода, неожиданно вынырнувшего из тумана у Степиных ног.

– Видишь, что ты наделал! – рявкнула ба.

Степа схватил Ясю на руки, стал качать, потряхивать, гладить.

– Ой-ей-ей! Ой-ей-ей! – причитал Степа. – Быстрый! Ну-ну-ну! Ой, какие слезы. Какие слезищи-то арбузные. Это мы как будто душ принимаем, угу. А это что? Что у нас под носом? Да это мистер Козявка вышел погулять!

Степа попытался снять мистера Козявку пальцем и немедленно был укушен.

– Ай!

Степа потряс в воздухе пальцем, на котором наливался красным отпечаток четырех крепких зубов.

Плач сына постепенно стихал. Майя вручила малышу липовую шкатулочку с резной крышечкой и тем примирила его с действительностью. Крышечку можно было поднимать и стучать ею по своему лбу или по отцовскому колену, а в шкатулке лежали янтарные бусы и деревянный браслет – вещи приятные для ощупывания, обслюнявливания и обгрызания. Раз Яся нашел себе занятие, взрослые могли вернуться к беседе.

– Что касается моего приглашения, – ба как ни в чем не бывало продолжила разговор с той точки, на которой он прервался, – здесь я никаких возражений не приму. Прежде всего ты мне обещал. Помнишь? В день твоего рождения. Ты обещал, что сделаешь шаг навстречу отцу.

Степа вспомнил сразу, в каких обстоятельствах он обещал это – и пообещал бы что угодно. Он поднял руки вверх:

– Все-все! Угу. Зови отца, зови хоть папу римского. Угу. Что я возмущаюсь, зачем, собственно, зачем? В любом случае ни московский папа, ни римский папа – из них никто не это, не приедет. Бизнес у них! Угу. Международной важности.

Майя пожала плечами: посмотрим.

– Ты мне лучше… Ты скажи, как себя чувствуешь, ба?

Майя наклонила голову, словно прислушивалась к часам, тикавшим внутри ее тела. Пока она молчала, Степа подлез к ней, сидящей, под руку и положил подбородок – как сто лет назад – ей на колени (через шелк летнего платья они ощущались острыми и хрупкими, как кораллы). Ба погладила Степу по макушке и от этой ласки у него защемило в груди: неужели он ее потеряет? Неужели она скоро уйдет? Нет! Он не готов!