Лето радужных надежд - [36]

Сидя за столом у самого борта, Богдан любовался видом на реку, серые трубы старинной ТЭЦ, краснокирпичные корпуса бывшей кондитерской фабрики, на колокольни и купола и на тысячи заурядных зданий, которые сейчас казались голубой декорацией фильма-сказки… Он как раз подумал: не позвонить ли матери, когда она позвонила сама.

– У меня Степа с Ясей… Между прочим, ты внука месяц не видел. Безобразие!

– Что же я могу поделать? У меня работа, – отозвался Богдан, подцепляя вилкой кусок яйца по-флорентийски.

– Надеюсь, ты сейчас не на совещании?

– М-м…

– Ты вообще в приличном виде?

– Увы! Я веду жизнь трудоголика-анахорета. Радостей плоти – ноль. – Богдан отправил в рот кусок пармской ветчины.

– Очень хорошо! – безжалостно воскликнула мама. – Степа нам сейчас устроит видеосвязь.

Она передала трубку Степе, а тот объяснил, что по требованию Майи установил ей скайп, вайбер, вотсап и еще пяток мессенджеров и готов связаться. «Ого! – подумал Богдан. – Серьезная артподготовка. К чему бы это?»

Через минуту он увидел на экранчике смартфона лицо матери. Она выглядела худой, как постаревшая балерина, но в глазах была знакомая кремниевая твердость. Брови в стиле Марлен Дитрих мама нарисовала безупречно, будто по циркулю, но высоковато, и они придавали ей изумленно-надменный вид, словно она хотела воскликнуть: «Как? И ты, Брут?!»

– Ты хорошо себя чувствуешь? – почему-то вырвалось у Богдана.

– Как говорил старик Рабинович, не дождетесь, – ответила мать. – Все в порядке, мой милый. Степа! Сделай так, чтобы Богдан видел нас всех.

Смартфон показал три крохотных фигурки – мать, Степа, внук – в гостиной квартиры на Таврической. Сын втиснулся между ореховым комодом и книжным стеллажом, засунул руки в карманы мешковатых штанов и уставился куда-то в угол, как двоечник перед выволочкой. А Яся как раз выполз из-под стола и весьма шустро на четвереньках направился к своей прабабке, сидевшей в кресле. Богдан приблизил телефон, чтоб лучше видеть их всех.

– Степаша, сделай мне чаю, – попросила Майя, и Степа вышел. – Только завари приличный, не из пакетика! И с лимоном… и мед еще… да, зефир можешь взять в шкафу! И чайник кипятком обдай, – неслись вслед Степе команды.

– Ты, Даня, знаешь, – продолжила мать вполголоса, – некоторые люди умудряются не замечать то, что у них прямо под носом. Я в своем самодовольстве…

Голос матери звучал тихо, а судя по интонации, она собиралась пересказать какую-нибудь историю из жизни домских знакомых, которая Богдану была до лампочки. Он заскучал, голос матери стал сродни гулу, доносящемуся из морской раковины, а затем его внимание привлекло кое-что забавное. Младенец Ярослав подобрался к креслу прабабки, посмотрел на нее снизу: не видит ли? После чего с выражением щенячьего удовольствия на круглой физиономии вцепился зубами в край ее шали и стал отдирать бахрому.

– Даня! Я что-то смешное сказала? – нахмурилась мать.

Богдан указал на Соловья-младшего. Майя фыркнула, отобрала шаль и легким шлепком запустила младенца в другую сторону. Яся попробовал было возопить, но осекся под каменным взглядом прабабушки.

Майя продолжила рассказывать байку о каком-то самородке, которого она вовремя не разглядела, и т. п., и т. д. – Богдан не вслушивался. А Яся, сделав пару кругов вокруг стола, бодро перебирая руками-ногами, направился к новой цели. На тумбочке стояла прекрасная лампа с основанием в виде расписной фарфоровой вазы, вниз свисал ее провод. В глазах Соловья-младенца блеснул пиратский огонь, и он дернул за черный шнур. «Ах, паршивец!» – с восторгом подумал Богдан.

Тяжелая лампа устояла, но Яся дернул еще раз, и еще… Майя обернулась, как раз когда усилия Соловья-младшего увенчались успехом. Она ахнула, вскинулась из кресла и поймала падавшую лампу за край абажура – буквально чудом.

– Нельзя, Ярослав! Нельзя! – возмущенно сказала хулигану прабабка. Отдышавшись, она повернулась к Богдану: – Так вот, возвращаясь к нашим… Я не любитель раздавать пустые похвалы, ты знаешь… – тут Майя снова отвлеклась.

Младенец Соловей подполз к этажерке, опираясь на нее, встал и потянулся вверх, вверх – к алому коню, неотразимо яркому и хрустальному.

– Нельзя, – твердо сказала Майя и погрозила пальцем. – Это трогать нельзя.

Соловей-младший расплылся в бесконечно обаятельной улыбке, демонстрировавшей уже четыре зуба, и возразил:

– Льзя! Льзя! Льзя!

При этом нахал ответно грозил бабке одним пальчиком. А стоило ей фыркнуть и закатить глаза, как он снова потянулся к хрусталю.

Богдан рассмеялся. Ах ты фрукт!

Вспомнилось, что сам он в годы младые-желторотые отчебучивал регулярно, как рассказывала мама. Этакое «льзя» было вполне в духе самого Богдана, в его характере… В соловьевском характере… Опа! Яська-то, оказывается, его порода!

В эту секунду Ярослав Степанович Соловей перестал быть для Богдана абстрактным фактом «внук родился» – и стал человеком. Классным, смекалистым человеком с большими, как призовое яблоко, розовыми щеками. Продолжением соловьевской породы – нет, не иссякла она, не заглохла на Степе! И вдруг захотелось схватить мальчика Ясю, разглядеть поближе, пощекотать, покатать на коленях, подбросить к потолку. «Некто внук» стал частицей Богдана, и в то же время – особенной, новой и непредсказуемой душой.