Лето радужных надежд - [34]

Юля с силой двинула стрелку, – а она закрутилась с неожиданной и невероятной легкостью, и тут же вся комната перед ней закружилась, как гигантская юла, все слилось в водоворот цветных пятен и пропало в черноте.

Когда Юля очнулась, она обнаружила, что смотрит на морской берег. Она зависла над ним метрах в двадцати. Юля не видела своих рук, ног и прочего, как и в прошлых полетах, но на сей раз тела не ощущалось в принципе, как если бы Юля присутствовала здесь в виде точки. Она попробовала слететь вниз, поближе к морским волнам, и поняла, что не может двигаться, не может даже повернуться. В поле ее зрения был светлый песок, череда деревянных молов, ослепительно-серебряная полоса прибоя и холодноватое на вид серо-голубое море. Она была здесь, обоняла йодистый, свежий воздух, ощущала ровное полоскание прохладного ветра, и в то же время – будто была не здесь, а где-то снаружи, а это все ей лишь показывали. Фоном к картине шел ровный и неприятный гул.

Слева приблизился лай собаки, а затем прибежала и она сама – рыжий, вертлявый сеттер, который возбужденно носился по серебряной полосе, то кидаясь к волнам, то убегая от них.

– Chuckie! Chuck! Chuckie, come to me! – донесся голос.

Через полминуты в тот «кадр», который могла охватить зрением бестелесная Юля, вошла крепкая белокожая женщина лет пятидесяти, в брезентовой зюйдвестке и шортах, показывавших ее полные мучнистые ноги. Спортивные сандалии топали по бетонной дорожке-променаду вдоль моря. Сеттер примчался к хозяйке только для того, чтобы наступить мокрыми лапами ей на грудь, лизнуть в лицо и драпануть обратно к прибою. Женщина строго крикнула ему вслед: «Stop! Come here! Hey!» – но потом засмеялась. Судя по прононсу, она была англичанкой.

Гудение, неясно откуда исходившее, не стало громче, но начало давить на голову. Юля не чувствовала ни своего тела, ни своей головы, но у нее определенно началась головная боль.

Между тем англичанка покинула доступный Юле квадрат. Лай сеттера, удаляясь, стал тише. Через некоторое время послышались голоса. Два женских голоса? Нет, скорее голос женщины и голос ребенка. Вскоре Юля различила, что они говорят по-русски.

– Нынче ветр-рено! И волны с пер-рехлестом! – радостно восклицал ребенок.

– Скоро осень, все изменится в округе, – подхватила женщина.

Они вошли в «кадр»: невысокая кудрявая женщина в бежевом плаще, с ярким шелковым платком на голове, и темноволосый мальчик лет десяти-двенадцати в джинсах и красной куртке. Юля не видела их лиц, смотрела на них сверху. Ее головная боль становилась сильней.

– Кстати, об осени, – сказал мальчик. – Мам, я тут подумал: а если мне не переводиться в математический класс?

– Что значит – не переводиться?! – взвизгнула женщина.

– М-м. Это значит – не переводиться, – как само собой разумеющееся, объяснил мальчик.

– Я свернула горы, чтобы тебя перевести! Ты целый месяц изводил меня тем, что хочешь в маткласс! Там все места посчитаны, там очередь, а теперь ты хочешь обратно?! – схватилась за голову женщина.

– А что, имеет человек право передумать, – пожал плечами мальчик. – О! Смотри! Бабуля идет.

В Юлин «кадр» вошла еще одна женщина, повыше. Ее пышные темные волосы трепал ветер.

– Вы чувствуете поэзию этих мест? – подходя к двоим, воскликнула вторая женщина («Я знаю этот голос», – подумала Юля). – La poésie! La poéme! Этюды Тернера… Стихи Байрона…

«Это же маман!» – воскликнула про себя Юля. Между тем ее мигрень становилась невыносимой, а гул ощущался как жалящие касания проволоки.

– Аншанте, бабуля, – сказал мальчик.

Маман дала ему подзатыльник.

– Сколько раз тебе говорила, не зови меня бабулей! Ах, думала ли я, – взмахнула она блеснувшей перстнями рукой, – что окажусь на английских берегах?

«Продолжать?» – раздался мысленный вопрос.

Юля, изнемогая от боли, с радостью отрубила: «Хватит».

Взмах темноты – и она очутилась на стуле, в музейном подвале. В голове, как эхо, угасал давящий гул. Мигрень ушла, как уползающая по песку волна. Юля взглянула на часы – все тот же первый час дня. Похоже, ее путешествие продолжалось не больше нескольких минут. И это не было прежним перемещением в пространстве. Неужели орел показал ей… будущее?

Глава 11

Богдан бежал трусцой и одновременно щелкал пультом телевизора. Под ногами скользила серая лента тренажера, за окном июльское утреннее солнце поливало зноем московские Фили. Богдан нашел канал круглосуточных новостей, но через пять минут обнаружил, что бодрый, как чечетка, рассказ ведущего о греческом дефолте мешает ему думать про работу. Он переключил на «Дискавери», где в саванне львиная семья металась в клубах пыли и лучах африканского солнца, загоняя антилопу. Это куда лучше подходило для правильного начала утра. Пусть даже воскресного. По утрам теперь Богдан думал про работу – и в будни, и в выходные.

Больше месяца назад на дороге из Домска в Москву Богдана застиг звонок, связавший его с редким по нынешним временам чудом-юдом: инвестором. Инвестора звали Сергей Викторович Пароходов. Про него шутили словами Маяковского: «владелец заводов, газет – Пароходов». Начинал он с подмосковного заводика, выпускавшего колбасу; теперь этот завод превратился в заводище, бизнесом управляли наемные менеджеры, хваткие умники, только разменявшие четвертый десяток. А Пароходов, не унимавшийся в своем стремлении что-нибудь предпринимать и затевать, стал обвешивать свое дело всякими звонкими, дорогими и необязательными бирюльками, что он называл «поиском новых путей». То он покупал кулинарный журнал с намерением сделать его притчей во языцех для всех московских гурманов. То открывал сеть пельменных в космополитически-хипстерском стиле. То предлагал своим технологам изобрести веганскую колбасу из свеклы и моркови.