Лето на Парк-авеню - [83]

Она прошла по кабинету и плюхнулась на софу, заливаясь слезами.

– Миссис Браун. Пожалуйста. Все будет хорошо.

В последнее время она проявляла такую стойкость, что ее рыдания разрывали мне сердце. Я присела рядом, не зная, чем ее утешить. Она рыдала в диванную подушку, содрогаясь всем телом и бормоча что-то неразборчивое. Я ни слова не понимала и могла только гладить ее по спине круговыми движениями, как когда-то меня гладила мама.

Я продолжала гладить ее, чувствуя на ощупь ее лопатки и ребра, и она повернулась ко мне с вялой, грустной улыбкой. Она стала говорить, а по щекам у нее текли слезы.

– Я не хочу состариться. Не хочу превратиться в обычную старуху, всеми забытую, никому не нужную. Этот журнал должен стать успешным. Просто должен. А иначе что я здесь делаю? Я на самом деле верю, что пришла для этого на землю – издавать этот журнал, просвещать моих девушек.

Когда Хелен пришла в себя, я позвонила Дэвиду Брауну и попросила его приехать за ней. В таком состоянии ей нельзя было ехать автобусом, а вызывать такси она бы не стала – в этом я была уверена.

Я ушла с работы вскоре после Хелен, и в ушах у меня отдавались ее слова: «Я на самом деле верю, что пришла для этого на землю». Это заставило меня задуматься, зачем на землю пришла я сама. Относилась ли я к фотографии с той же страстностью, с какой Хелен – к журналу? Я видела, через что ей пришлось пройти, с какими сложностями и неприятностями она справлялась. Она мирилась с насмешками и одолевала одну проблему за другой, тогда как я трусила записаться на курсы фотографии. И тогда я поняла, что если собираюсь претворить свою мечту в жизнь, то должна быть такой же решительной, как Хелен, и делать все возможное, чтобы добиться успеха.

Когда я дошла до угла Бродвея и 57-й, рядом со мной притормозило такси. Заднее стекло опустилось, и я увидела серебристо-белые пряди, подхваченные ветром.

– Есть время пропустить стаканчик? Давай, забирайся.

Я открыла дверцу и скользнула на сиденье рядом с Элейн Слоун. От нее легко пахло «Виварой», сигаретами и джином.

– Меня пригласили на ужин, но не раньше восьми. Ты еще не была в «Сент-Реджисе»?

И мы тронулись с места, а через десять минут остановились на углу 54-й и Пятой авеню. Холл отеля «Сент-Реджис» напоминал мраморный дворец с таким количеством золота и хрусталя, что понятие «шик и блеск» обретало новое значение. Я последовала за Элейн, миновавшей шеренгу постояльцев, и мы вошли в бар «Король Кочан».

– Видишь это? – она указала на барочного вида картину над барной стойкой, протянувшуюся на всю ее ширину. – Это фреска «Король Старый Кочан». Я ее обожаю. Идем, сядем за стойку. Хочу, чтобы ты рассмотрела ее, – я никогда еще не видела Элейн настолько оживленной. – Я так рада, что наткнулась на тебя, – сказала она, заказав нам мартини. – Извини, но я начну отмечать, не дожидаясь восьми.

– А что вы отмечаете?

Мне не хотелось заострять на этом внимание, но, судя по всему, она начала отмечать еще до того, как села в такси.

– Я наконец-то доделала эту книгу, «Долину кукол».

– Она уже вышла?

– Нет, нет, – она раскрыла сумочку, достала золотой портсигар и зажигалку и положила их на стойку. – Публикация намечена на февраль, но я, по крайней мере, отстрелялась. Отредактировала так, что комар носа не подточит. По-любому, Джеки больше ничего не даст менять, – она рассмеялась. – Конец ее безумным звонкам и набегам ко мне в офис без предупреждения. Джеки Сьюзан – один из самых трудных авторов, с кем мне доводилось работать. Она меня едва не доконала.

Бармен налил нам мартини с большим изяществом, и Элейн подняла бокал.

– Слышала, ты недавно виделась с Кристофером, – сказала она. – Как он, на твой взгляд?

– Отлично.

Я отпила лучший в своей жизни мартини с джином, гадая, что именно он рассказал ей про тот день в темной комнате.

– Я за него волнуюсь. Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Он мне как сын, ты знаешь, – она взяла сигарету и закурила. – Я хочу рассказать тебе кое-что. Мало, кто знает об этом – возможно, даже Кристофер не знает – но, когда я была моложе – всего двадцать шесть – я забеременела.

– Правда?

Должно быть, она хорошо напилась. Я понятия не имела, зачем она мне сказала об этом.

– Ага. Я была молодая, и мне было страшно. Я была не готова быть матерью. Когда я сказала Вив, твоей маме, что нашла доктора и собираюсь на операцию, она стала умолять меня не делать этого. Она изо всех сил меня отговаривала. Она была уверена, что я потом пожалею. Но, видишь ли, я, в отличие от твоей мамы, не любила отца своего ребенка.

«В отличие от твоей мамы»? Это странно прозвучало, но Элейн несло, и я не хотела перебивать ее.

– И знаешь что? Твоя мама, как оказалось, была права. Я до сих пор жалею, – она уставилась на фреску и сказала с досадой: – Если бы я родила, у меня бы сейчас был пятнадцатилетний сын или дочь, – она смотрела прямо на фреску затуманенными голубыми глазами. – Твоя мама была права. Я жалею, что сделала это. Тот врач – в Нью-Джерси, хотя это к делу не имеет отношения – он, в общем, был не очень хорошим врачом. Не слишком аккуратным. Я могла бы умереть.