Лето на Парк-авеню - [59]

– Высший «Джакс», – Джек улыбнулся. – Теперь я понимаю, почему у вас были такие блестящие рекламные тексты. Я думаю, Хелен, это очень умно, но восемь страниц? Почему вы хотите отдать нам столько драгоценного пространства?

– Посудите сами, сколько вы всего сделали, – она взяла очередной лист латука. – Вы вдвоем совершенно изменили облик современной женщины. Это же просто гениально – взять боковую молнию на слаксах и передвинуть назад. Это так подчеркивает женскую фигуру. После такой кампании все мои девушки бросятся покупать слаксы «Джакс».

– Вы сказали, «кампания», – сказала Салли, отпивая мартини. – Мы ведь говорим о рекламе?

– А, – сказала Хелен, – это будет блестящий ход. С виду никто не подумает. Мы дадим рекламу под видом статьи про моду. И, что самое приятное, это будет стоить вам лишь малую толику рекламной расценки всего на одну полную страницу. Все, чего я от вас прошу, это фотографии. Конечно, вы предоставите одежду, а остальным займусь я.

Я сидела, откинувшись на спинку стула, и смотрела на Хэнсонов. Они были в ее власти. Хелен доела руками салат и встала из-за стола вместе с Джеком и Салли Хэнсонами, согласившимися взять на себя расходы за ее первый модный разворот.

– Значит, это открытие художественной галереи? – сказала Труди.

– Я сама ожидала чего-то слегка другого, – сказала я, входя туда.

Казалось, эти художники нашли себе пристанище в заброшенном помещении. Тесное и захламленное, оно пропахло сигаретами, благовониями и несвежим пивом. Люди стояли группками, курили и пили из бумажных стаканчиков. Я еще никогда не видела столько козлиных бородок; рядом со всеми этими битниками в солнечных очках, полосатых футболках и беретах мы с Труди выглядели как из другой оперы, и это меня забавляло. Я не могла сдержать улыбку, вспоминая, как от меня фонило Огайо, когда я только переехала в Нью-Йорк, а теперь, придя в Виллидж в новом платье-рубашке и модных туфлях Ронды, я себя почувствовала эдакой столичной штучкой.

Я оглядела толпу, но Элейн Слоун не заметила. Она бы точно здесь выделялась. Как и Дафна, которой я тоже не видела. Но Кристофера я заметила, хотя подойти к нему было непросто. Он стоял в стороне и выглядел шикарно, словно прилетел из Лондона: черная спортивная куртка, черные прямые брюки, стильные кожаные ботинки и густая русая шевелюра, идеально взлохмаченная. Он пожимал руку одному битнику, а рядом стояли две женщины, вероятно, рассчитывая на его внимание.

– Вон он, – я указала подбородком. – Это Кристофер.

– Ого, – сказала Труди. – Ты мне не говорила, что он такой…

– У него девушка.

Труди кисло улыбнулась.

– Тьфу ты. Почему всех хороших уже разобрали?

– Да, так всегда, – сказала я.

Мы с Труди слонялись туда-сюда, рассматривая мешанину из картин, скульптур и фотографий. Ни одно произведение искусства меня не впечатлило: из некоторых картин торчали фрагменты стульев или осветительных приборов, другие как будто были не дописаны или просто загублены. Мы с Труди как раз смеялись над одной картиной, когда к нам подошел Кристофер.

– Ты пришла, – он раскрыл руки для объятия. – Рад, что выбралась, – и он обнял меня.

Я познакомила их с Труди, и после того, как они обменялись приветствиями, я повернулась к одной из картин. Из холста выступало что-то блестящее.

– Что бы это значило? – спросила я.

– Я думаю, это колпак ступицы, – сказал Кристофер со знанием дела.

– Вот оно что, – сказала я и снова повернулась к картине. – Но к чему он здесь? Что это должно означать?

– Ни малейшей догадки, – признал Кристофер. – Думаю, надо спросить художника.

– Я бы хотела спросить хоть кого-то, где тут женский туалет, – сказала Труди.

Кристофер указал в заднюю часть галереи.

– Прямо до конца и вниз по лестнице.

Когда Труди ушла, он достал из кармана пачку «Лаки-страйк» и предложил мне. Я закурила и указала на одну скульптуру – груду ржавого металлолома, спаянную воедино.

– А это что такое? – спросила я. – Чем это служит?

Кристофер проследил за моим взглядом и скорчил рожу.

– Ну как же. Скульптура – это то, на что ты натыкаешься, когда отходишь, чтобы рассмотреть картину.

Я рассмеялась.

– Очень умно.

– Пожалуй, – он улыбнулся. – Но это не мои слова. Украл у Эда Рейнхардта.

– Ну, ты хотя бы честный вор.

Мы подошли к следующей картине – пучок линий различных оттенков зеленого. Кристофер не отходил от меня ни на шаг.

– Извини, но я не въезжаю в современное искусство. Или поп-арт. Или как это называется.

– Здесь тебе лучше об этом помалкивать, – сказал он с лукавой улыбкой.

Мы подошли к другой картине – из холста торчали белые щепки.

– Ну, – спросил он, – а об этом что скажешь?

– Не особо, – я рассмеялась. – Я бы тоже так могла. Как это вообще можно считать искусством?

– Ай. Это было больно, – он указал на подпись.

Я присмотрелась: Кристофер Мак.

– Это твое? Ты это сделал?

– Виноват.

– Ух. Извини.

Я была смущена и рассмеялась. Что еще мне оставалось? К счастью, он тоже рассмеялся.

– Я на самом деле мало смыслю в искусстве, – сказала я.

– Ну это заметно, – он все еще смеялся.

– Не знала, что ты художник.

– По твоим стандартам, это не так. Честно, – сказал он, – я просто дурака валяю. Галерея подкинула приманку: они дадут мне показать одну работу, если я им дам на выставку фотографии.