Лето длиною в ночь - [41]

Понял ключник, что Щеке не терпится поскорее Владимир покинуть вместе с дружиною, а там — будь, что будет!

— Бог не выдаст, свинья не съест, — неожиданно успокоил себя ключник, и поспешил вернуться к своим хозяйственным хлопотам.

Да опять ему чёрт примерещился! Тот же самый.

Тут уж отец Варсонофий не сплошал. Откуда только прыть взялась — скакнул, всем тучным телом вздрогнул, а чёрта за руку схватил. Тот рванул было, да от ключника, может и убежишь, а вот от наместниковых кметей — трудновато. Скрутили чертяку.

Велел плеснуть ему в лицо воды из ковша. Раз, другой. Грязь сошла, и понял ключник, что не зря лицо этого чёрта ему знакомым показалось.

— Ах ты вор приблудный, — завопил ключник, — попался наконец! Думал, сгинул он давно, ан нет! Опять явился! Вот такие вот черти… митрополичье добро и порастащили! А мне — отвечать! — В затвор его!

И посеменил насчёт обеда распорядиться.

А с чёртом этим некогда возиться. Пусть посидит пока. После приезда митрополита разберёмся.

Прибытие

Прибыв во Владимир, Фотий нашёл владычное хозяйство запущенным. За три с половиной года после смерти прежнего владыки — разворовали изрядно.

Поделился заботой с Патрикием. Посетовал — прежде остального придётся заняться столь мирским делом, как восстановление митрополичьих угодий.

Ключи от кафедрального владимирского собора Успения Пресвятой богородицы владыка Фотий, ни минуты не сомневаясь, вручил своему иерею. Вверил Патрикию все хранимые здесь сокровища: дорогую утварь, церковные сосуды, сверкающие золотым шитьём ризы, — и среди прочих — драгоценный саккос [18], привезённый владыкой из Византии.

Патрикий принял должность ключаря не без трепета. Древний Владимирский собор восхитил его величавой стройностью снаружи, и удивительными росписями — внутри. Долго вместе с владыкой рассматривали они не столь давно написанные фрески, любуясь их мягкой, проникновенной, умиротворяющей гармонией…

Увиденное в храме смягчило, успокоило разгневанного не на шутку Фотия. Владыка с искренним интересом стал выспрашивать о сотворивших сие художество иноках [19] Рублёве и Данииле Чёрном, дивясь таланту русских мастеров.

Патрикий же, застыв в молчании, воззрился на фреску Страшного Суда.

Вместо приводящих в трепет адских мучений, уготованных грешникам, перед ним была картина, исполненную гармонии и согласия.

Вот Спаситель, грядущий в мир, — в золотых одеждах, сияющих на глубоком синем фоне. Хитон его развевается, ведь Христос спешит — спешит к тем, кто ждёт его. Вот восседают на двенадцати престолах апостолы, исполненные благородства и неземной мудрости, согласно беседуя с ангелами…

А где же Антихрист? Где страховидное чёрное чудовище — с рогами, копытами? С дымом из гневно раздутых ноздрей? Где сгусток всемирного зла, каким обыкновенно изображают Антихриста иконописцы?

Ах, верно, вот это — он… Невзрачен. Неприятен. Серое существо, напоминающее гиену, скорее гадливое, чем страшное.

Иерей брезгливо поморщился. Передёрнул плечами, отвёл глаза. Задумался…

Но ведь и в самом деле: не страх перед грехом, но — отвращение! Вот что хотел передать художник! — И грек согласно кивнул, повторяя про себя слова из Послания к Римлянам святого апостола Павла — «…отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».

Да-да, так и должно быть! Ни тени страха. Только — тихий благостный свет, только радость ожидания… В голове иерея зазвучали возглашаемые на каждой Литургии слова: «Ожидаем доброго ответа на страшнем Судище Христове».

Доброго ответа…

С трудом оторвавшись от созерцания плавных, текучих, словно поющих контуров, от мягкой благодати светоносных чистых красок, Патрикий поспешил проводить владыку: Фотий намеревается нынче же вечером отъехать в загородное владычное поместье, выстроенное еще Киприаном. В Сенегу, на Святое озере собрался. Там прежний митрополит когда-то поставил церковь Преображения Господня, и, говорят, часто живал там — любил лесные пустынные места…

Фотий уехал, Патрикий остался.

Распрощавшись, иерей вернулся в храм, думая о том, что теперь отвечает и перед владыкой, и перед самим Господом за сохранность этого удивительного, уже полюбившегося ему собора.

И вновь залюбовался этими чудными росписями, убеждавшими лучше всяких слов, что поистине — «совершенная любовь изгоняет страх».

В затворе

Глеб сидел в затворе и думал.

Не о том, что попался по-глупому. И даже не про Варсонофия этого, чтоб ему!..

Первым делом о другом сначала подумалось. О том, что сбежать из-под замка не так уж трудно. Луша как-то обмолвилась — если ты не прикован, не привязан накрепко, если тело твоё свободно от связей с материальными предметами — просто покидай это время. Возвращайся в будущее.

Если умеешь возвращаться…

Глеб вроде умел. Во всяком случае, близнецы были в этом уверены. В отличие от самого Глеба.

Но дело было даже не в умении. Дело было в том, мог ли он вот так всё бросить и сбежать…

Что бросить? Да всё! И всех — кого знал, с кем подружился, к кому привязался… На произвол судьбы, на произвол истории, ага, — взять и бросить… И это — теперь, когда ему открылся реальный шанс всё-всё изменить!

* * *

Утром, на рынке, как увидел этого, высокого, в монашеской рясе, — словно кипятком обожгло. Взгляд этот, ухмылка — знакомы показались. Глеб струхнул, с перепугу обратно под рогожи забился — вдруг этот остроглазый его узнает. Потом уж сообразил — дядька этот его, Глеба, ещё даже и не видал ни разу. Беда-то позже случилась. Да и что за дело взрослому до какого-то мальчишки…