Лето бабочек - [121]

– Для меня они совершенно реальны.

– Но ты больше никого не знаешь в Лондоне, – заметила Эл.

– Мари из «Хилс», хотя я понятия не имею, где она сейчас. Ашкенази. Тетя Гвен. И ты.

– Ты и я, – сказала Эл. – Только ты и я. Нам больше никто не нужен. – Она положила руки мне на талию. – Правда?

Я схватила ее за плечи, и мы посмотрели друг на друга.

– Нет. Нет, никто не нужен.

На следующий день, сама не знаю почему, я написала Мэтти. Письмо у меня. Мне его вернули, когда все было кончено.

Дорогая Мэтти.

Мне очень хорошо здесь, в Лондоне. Я работаю в забавном старом издательстве, которым управляют двое русских. Я довольно искушенная, вполне лондонская девушка, как видишь!

Я скучаю по тебе. Ты приедешь в Лондон, навестить меня и познакомиться с моим другом Эл? Думаю, вы поладите. Лондон – чудесное место, Мэтти. Я уверена, что ты могла бы найти здесь работу. Мы думаем, что война еще не скоро начнется.

С любовью, Тедди

5 Карляйль Мэншенз Гендель-стрит WC1

Телефонная линия 526

И это все решило.

* * *

В тот мрачный сентябрьский день, когда Чемберлен впервые ехал в Мюнхен, Эл была одной из тысяч, которые стекались на Даунинг-стрит, чтобы проводить его. В последнее время мы почти ни о чем другом не говорили. Съезд НСДАП, будет ли Гитлер вторгаться в Чехословакию, насколько мы готовы и прав ли Дафф Купер? Мы могли вступить в войну уже через неделю.

Я бы сказала, что это было обычное утро, но это не так – в те дни ничто не казалось обычным.

– Помоги мне, я ужасно опаздываю, – сказала Эл, натягивая берет и шагая к вешалке, чтобы взять из сумки немного денег. – Слушай, увидимся позже, ладно?

– Конечно. Удачи тебе, дорогая. Передай ему привет от меня.

– Передам. Думаешь, надеть пальто?

– Нет, – ответила я. – Погода вроде хорошая.

– Ты же из деревни. Погода прекрасная. Я люблю тебя, Тедди.

– Я люблю тебя.

И она ушла.

Я съела еще один тост с мармеладом, думая о нас. О том, что нам делать дальше, что делать мне, уехать ли из Лондона или жить вот так старыми девами, как скучная Дора Мелюиш и ее подруга Иви, что жили двумя этажами ниже, которые изо всех сил старались убедить всех, что они просто подружки. Неужели жизнь держала нас в своих объятиях, обманывала, заставляя постоянно оглядываться через плечо, боясь, что нас раскусят? Я подумала о моей дорогой Эл. Поверила ли она тому, что я сказала ей в тот вечер, когда пролилось молоко, что я отдам все ради нее, что я верю – мы будем вместе? Мой взгляд упал на буфет и мягкий красный мешочек с бриллиантовой брошью-бабочкой. Я почти забыла про нее, и когда я посмотрела на нее снова и услышала жуткую тишину снаружи, что-то внутри меня оборвалось. Нам нужны были деньги: стипендия Эл скоро кончится, и кто знает, сможем ли мы остаться в Лондоне после начала бомбежек? Если бы я могла дать Эл немного денег в этот же вечер, это показало бы, что я настроена серьезно, что я действительно отбросила свои воспоминания, прошлое, которое держало всю мою семью в рабстве. У нас в Кипсейке не было ни Гейнсборо, ни яиц Фаберже, ни лестниц Гринлинга Гиббонса, ни других сокровищ. Но у нас было вот что: королевская брошь. Символ его любви.

Я держала крошечную вещицу на ладони, и алмазно-сапфировые крылья сверкали, и розово-золотая грудная клетка светилась, как будто она действительно была живой и могла вот-вот взлететь. Она и правда была крошечная, но каждый раз, когда я смотрела на нее, ее изысканность удивляла меня. То, что любят, никогда не исчезнет. Я вытерла руки, надела пиджак и наклонилась, чтобы вытащить сумочку из кучи нашей одежды на полу. Мы были, боюсь сказать, грязнулями. И в тот момент я заметила Михаила, идущего по тротуару с сигаретой в руке, и замерла.

Я опять забыла сходить за газетой.

При виде его, нервно расхаживающего взад и вперед, во мне снова зазвенела та нотка нетерпения, которая звучала во мне в последние несколько недель насчет Ашкенази. Эти ритуалы, ожидание газеты, вырезание, эта странная церемония. Почему они не могут просто пойти и взять свою чертову газету, почему они не могут сами проверить ее и вдобавок подышать свежим воздухом?

Так что в то утро – во всяком случае, уже неспокойное – мои внутренности были как жидкость, когда я обдумывала свой проступок. В оправдание я сказала себе, что это вполне простительно, что именно сегодня это вылетело у меня из головы: вырезки на столе казались ничтожными по сравнению с полумиллионом, который собрался из-за последнего Нюрнбергского съезда Гитлера. В воскресенье, накануне, мы все – светские девушки и почтенные барышни, старики, которые воевали в молодости, и молодые люди, рвущиеся в бой, – часами стояли в очереди перед Финсбери Таун Холл, чтобы получить противогазы.

Я потерла лицо руками, гадая, что они скажут, а затем неловкими пальцами вытащила из-под кровати викторианскую сумку в форме каравая. Она была вся в пыли. Прошло уже пять месяцев.

Я открыла ее и вынула «Таймс». Я аккуратно вырезала колонку из апрельского выпуска, проверила, нет ли в ней чего-нибудь, что могло бы меня выдать, – но нет: там были обычные вещи. Запрос на поиск марок. Ежегодное собрание Британского общества моряков. И еще уведомления от сбежавших людей: «уведомляем, что Оскар Буковиц из NW London подает заявку на натурализацию».