Лето бабочек - [119]

Матильда: ужасно грустно насчет бабочек. Со мной все в порядке. Напиши в а/я 312 для проверки. Теодора.

Клерк за обшарпанной стойкой из красного дерева посмотрел на меня, когда я протянула бланк. Мои руки дрожали: тяга к Кипсейку стала сильнее, чем когда-либо, хотя я пыталась ее игнорировать. Он монотонно перечитал мне ответ, и я задумалась, что он об этом думает: это было безобидно по сравнению с некоторыми их объявлениями. Больше всего меня поразило: Мама потеряла девочку. Пожалуйста, пусть клоун, которого она встретила на ярмарке, вернет ее в целости и сохранности. Большевистские шпионы? Или домашняя трагедия?

Я шла домой, размышляя, как мне все уладить с Мишей. В удушливой жаре улицы были тихи, сухие листья неподвижны. Ветра не было.

Казалось, в те безумные августовские дни Ашкенази отдалились от нас еще больше. Однажды мы с Эл сопровождали их на концерт – любимую Михаилом рахманиновскую «Рапсодию на тему Паганини». Мы с Эл все время тайком держались за руки – я едва осмеливалась, получая удовольствие от такой конспирации, от любви и гордости в глазах Эл, когда наши теплые руки лежали, зажатые между ног, – и я видела взгляд Михаила, печальный, почти отеческий, тревожный. Я знала, что вечер не доставляет им удовольствия. Атмосфера изменилась. Тогда они постоянно были словно не здесь.

О войне говорили все время, шепотом, косыми взглядами. Это стало нормальным, эти необычные вещи, которые можно было видеть каждый день: окопы в парках почти закончены, мешки с песком свалены возле магазинов и учреждений – у кафе «Ройял», у джентльменского клуба в Сент-Джеймсе. Фабрики объявили о наборе рабочих, чтобы произвести достаточное количество противогазов для всех женщин, мужчин и детей в стране. Люди перестали шутить о старом мерзавце и его дурацких усах.

Теперь и Ашкенази, и я, вместе с сотнями, а может быть, тысячами людей по всей стране каждый день ждали личных писем и посланий, зашифрованных для нас. Однажды утром мы с Эл проснулись поздно, и я чуть не пропустила утренний – а это должен был быть именно утренний выпуск, как всегда напоминали мне Ашкенази, – поэтому я побежала в газетный киоск и попросила не отдавать последний экземпляр в отель за углом. Мне отдали газету только после того, как я поцеловала продавца в щеку, что было абсолютно отвратительно. Но я все равно это сделала. И правильно сделала. Конечно же, в колонке частных объявлений в тот день было следующее:

М&М: документы почти готовы. Ваш пакет будет доставлен в Париж. Ждите сигнала от Друбецкого.

Я вырезала колонку и положила ее на стол, как обычно. Я ничего не сказала – что я могла сказать? И я смотрела, как Михаил читал ее, медленно сжимая руку в крепкий белый кулак. Когда он подозвал Мишу, я занялась коробкой с только что доставленными книгами, демонстративно бросая их на стол, громоздя их в кучу, разрезая коричневую бумагу и перевязывая бечевкой, чтобы получились свертки. Я уловила полумесяц Мишиной щеки и профиля, огромные темные глаза, внезапно запавшие от ужаса.

– Гремальты нас не подведут, – услышала я шепот Миши, хотя старалась не слушать. Йозеф Гремальт продал часть работ Бориса. В «Пикчер Пост» я видела фотографию парижской мастерской Гремальтов, увешанную сенсационными картинами.

– Они наши друзья, Миша. Друбецкой даст нам знать, – тихо сказал он ей. – Почти готово, говорит Джозеф. Мы будем ждать сигнала от Друбецкого.

А потом голос Миши, тихий и грустный, сказал что-то по-русски, но я ее не поняла.

Когда я рассказала об этом Эл тем вечером, за чашкой какао, перед сном, я старалась, чтобы это прозвучало забавно. Потому что боялась того, что это на самом деле означало, а я не понимала.

– Это как в шпионском романе.

– Так всегда с Ашкенази, – сказала Эл. – Как будто они снимают кино. Иногда мне кажется, что появится режиссер и начнет говорить им, что делать дальше.

Примерно неделю мы пытались организовать доставку газеты к нам домой, но пришлось отказаться от этой идеи: если я не забирала ее в течение нескольких минут, клоун Джеки воровал ее прямо с крыльца. Это был пожилой и безобидный, но все же довольно странный бродяга, который набрасывался на все, что оставалось снаружи, с проворством обезьяны, заметившей орех.

– Дело в том, – сказала я, – чем больше я нервничаю насчет них, тем чаще я забываю о газете. Это маленькое задание, каждое утро, и я почти забываю о нем.

– Это ментальный блок, – сказала Эл. – Сегодня я писала об этом статью.

– Впечатляет, – ответила я. – А как насчет деревенского дневника, разве ты не этим занимаешься по пятницам?

– А я тебе не говорила? – сказала она небрежно, перекатываясь на живот. – Мне удалось перейти в отдел новостей. Им нужна смелая девушка-репортер, а Дафна вышла замуж на прошлой неделе, так что ее выкинули из газеты. Все это чепуха, и я уверена, что все ограничится репортажами о праздниках и визитах королевы Марии в школы, но…

Я обняла ее за плечи, легла на нее и крепко целовала по всей голове, пока она не взмолилась о пощаде.

– Ты чудесная девочка! Почему ты ничего не сказала? Ты работаешь в отделе новостей? Эл, дорогая, это здорово.