Летчицы. Люди в погонах - [30]

Он взял тряпку, вытер ему нос.

– Распустил сопли, что индюк гамбургский… Смотреть противно.

Вернулся Кедров, подал Ольге аптечку. Она быстро обработала рану на руке Ани, стала накладывать повязку. Предутреннюю тишину снова разорвала далекая автоматная стрельба.

– Началось… – обеспокоенно проговорил Кедров. Федоркович поднял голову, прислушался, потом сказал:

– Ночью была разведка… А теперь идут всерьез.

Немец вскочил, затараторил:

– Да, да… Там много… Много… Вам капут… Капут…

Кедров схватил автомат.

– Замолчи, гад ползучий! В один момент капут тебе устрою!

Федоркович подошел к телефону, стоящему на ящике, позвонил:

– Зенькевич! Занимай оборону. Стоять насмерть! Помощи не будет. Резерва у меня нет. Ежели вот только Адольф… Какой Адольф? Захватили тут одного фрица… Давай построже там, держитесь. – Повесив трубку, Федоркович помолчал, потом отозвал Кедрова в сторонку: – Вот что, Кедрач… Надо идти к немцам…

Кедров даже присел от удивления.

– Как к немцам?

– Пойду, скажу: сбежал от партизан. Дело, мол, их табак… И все такое прочее… А я, мол, жить хочу, потому и сбежал.

– Не поверят.

– Другого выхода у нас нет, – Федоркович бросил окурок, растоптал сапогом. – Поведу их от лагеря на болота… Проплутаю с ними по лесу до утра, а там, глядишь, и наши подоспеют.

– Да не поверят они, батя!

– А может, и поверят… Надо спасать лагерь. Нас осталось… сам знаешь сколько. Не выдюжим мы…

– Тогда уж лучше я…

– Ты – молодой. Тебе жить да жить… А я свое уже прожил…

– Тебе тут надо быть. Кто же будет руководить боем? – настаивал Кедров. – Нет, пойду я. Мне поверят… А что, батя, если пойти с ним, с немцем? Будто он меня в плен взял. Вместе поведем их на болота. В случае чего – гранатой его и себя.

Федоркович отрицательно мотнул головой.

– Не годится.

– Тогда как скажешь…

Старик подошел к Кедрову, обнял его, глухо проговорил:

– Прости меня, Ванюша… Как родного полюбил… Иди… И прости меня. Веди их в глубь леса, на болота…

Кедров перекинул через плечо автомат, подошел к девушкам.

– Прощайте… – уголки его губ дрогнули. – Может, еще и свидимся. Чего в жизни не бывает? Я буду помнить вас… – и, круто повернувшись, размашисто зашагал по тропинке, напевая песенку…

Тучи над городом встали,

В воздухе пахнет грозой.

За далекой, за Нарвской заставой

Парень идет молодой.

Далека ты, путь-дорога…

Выйди, милая моя!

Мы простимся с тобой у порога,

И, быть может, навсегда…

Девушки не знали, куда он уходит, попрощались с ним торопливо, сдержанно, а Федоркович долго смотрел ему вслед, пока он не скрылся в лесу.

К старику, прихрамывая, подошел невысокого роста мужчина в ватнике, в кепке, кивнул в сторону пленного:

– Что будем с ним делать?

– Пусть сидит… Командир вернется, решит, что делать.

– Морока только с ним одна, – не унимался тот. – Пальнуть из автомата вон за бугорком – и дело с концом.

Федоркович обидчиво поджал губы, нервно оборвал его:

– Ты мне эти штучки брось! Я с пленными не воюю… Между тем стрельба нарастала, приближалась. Федоркович взял автомат, двое парней подхватили пулемет, покатили к траншее.

За двухлетнюю партизанскую жизнь Федоркович хорошо изучил повадки немцев. Он знал: против партизан малыми силами они не ходят. За последние две недели партизаны немало уничтожили немцев, совершая внезапные налеты на села и деревни, где размещались немецкая охрана и комендатура.

В отряде была хорошо налажена агентурная сеть, поддерживали они тесную связь и с местным населением, поэтому имели полное представление о делах в районе, области и действовали сообразно складывающейся обстановке. Не раз они, избегая боя с превосходящим их по силе противником, быстро снимались с обжитого места, петляли по лесам, уходя от преследующего врага.

Но на этот раз события развивались не так, как хотелось. Основные силы отряда были заняты в операциях и должны вернуться лишь утром, а с оставшимися людьми долго не продержаться. Поэтому и созрел у Федорковича план: отправиться к немцам, попытаться увести их подальше от лагеря, затянуть время, дождаться своих. Он решил пойти сам, зная, что будет убит, как только они поймут, что их обманывают, и пошел бы, не раздумывая, но его сдерживало лишь одно обстоятельство: он был оставлен старшим в лагере и не имел права покидать отряд самовольно, бросать на произвол судьбы и сам лагерь с нехитрым партизанским имуществом, и главное – раненых, которых не отправили на самолете.

И, лежа в траншее, Федоркович почувствовал, как внутри у него что-то надломилось, стало трудно дышать, будто положили на грудь непомерную тяжесть. Он понимал, конечно, причину такого состояния и знал, что до конца своей жизни гибель Кедрова, его Ванюшки, которого он полюбил как сына, будет для него вечным укором, не будет ему покоя ни днем ни ночью.

Нет на свете тяжелее доли, чем посылать на задание человека, зная, что там ожидает его верная смерть. Легче пойти самому, чтобы не испытывать потом всю жизнь угрызения совести, не истязать себя суровыми упреками.

Стрельба усиливалась. Федоркович поглядел на восток. Наступал рассвет. Небо недобро хмурилось, темные рваные облака низко ползли над лесом, цепляя верхушки сосен.