Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - [79]

Но главное — считался он знатоком Писания. Когда на сватовстве, как принято было, один из яворицких мудрецов, шойхет Орел-Мойше Гринбойм испытал его на знание Торы, и «Шулхана Оруха», и Геморы, и Мидраша, Фишель так умно и глубоко отвечал на каверзные вопросы знатока Гринбойма, что гости восхищенно дивились. И Михл Розенталь, не чинясь, подписал обязательство дать за Стерной четыреста рублей приданого. А еще пообещал, если только зять все время посвятит учению, то четыре года будет содержать молодых на всем готовом. Ну, правда, Фишель не стал аврехом[40] в полном смысле слова — учился лишь вечерами. Днем же шил на продажи сапоги да башмаки.

Свадьба праздновалась весело, шумно и широко, но вскоре оказалось, что Фишелю подоспела пора идти на царскую службу. Вроде бы и не должен был он идти — не положено было жребий тянуть ему, как женатому. Всё должно было свестись к штрафной плате — мол, не явился на призыв. За такое дело семья выплачивала двести рублей, получала зачетную квитанцию, тем все и заканчивалось. Но, видать, в недобрый час родился Фишке на свет Божий. Деньги, с помощью отца и тестя, заплатил, и квитанцию получил — а как пришла необходимость предъявить ее комиссии, так и оказалось, что потерял он квитанцию. И пока Розенталь-старший и Мазурский-старший переполошено искали, как бы тут помочь, забрили бедного молодожена и увезли. Осталась Стерна ждать, когда же муж из солдат вернется. Конечно, это не старые времена, не на двадцать пять лет, как отца меламеда Бердичевского забрили, но и не малый срок — шесть лет.

И вот, через каких-то полгода после этого, пришла весть, что отправился Фишке вместе со своим полком на турецкую войну. Уж как молодая Стерна плакала, уж как ее все жалели, — а только от судьбы не уйдешь. Осталась она ждать своего молодого мужа. Отец ее, мельник Розенталь, помог ей открыть небольшую скобяную лавку, от торговли в которой она и жила.

Но не дождалась Стерна Фишеля, пропал солдат… Как оно случилось, где — толком никто и не знал. Просто вдруг перестали приходить от него письма. А Стерна даже не знала толком, куда писать. Потом пришло письмо откуда-то из Санкт-Петербурга, на казенной бумаге, с печатью. Никто, кроме Стерны, письма не читал, но все яворицкие евреи знали, о чем говорилось в письме. А говорилось там о том, что, мол, местопребывание рядового П-ского пехотного полка Фишеля-Нухима Аврумова сына Мазурского, яворицкого мещанина, командованию неведомо. Что, мол, указанный Фишель был ранен где-то в Болгарии. Что, мол, дальнейшая судьба его неизвестна, но только в списках умерших от ран солдат он не числится. Что, мол, по выяснении обстоятельств исчезновения оного солдата семья непременно будет извещена. Но ежели станет семье известно, что солдат Фишель Аврумов Мазурский жив и здоров, обязана она, семья то есть, известить о том власти, потому как в этом случае рядовой Мазурский будет считаться по закону чистым дезертиром и подлежать военному суду.

На том всё и закончилось. То есть, вернее сказать, на том-то всё только и началось. Потому что осталась Стерна-Двойра не женой, не вдовой, а непонятно кем: агуной, «связанной». Или, как русские говорят, «соломенной вдовой». И вроде бы все сходились на том, что Фишке-таки умер в чужой земле, но ни документов, ни двух свидетелей его смерти нет.

Не сама Стерна, а отец Фишке Аврум Мазурский пришел к старому раввину Леви-Исроэлу и попросил того объявить сына его Фишеля погибшим на войне. Чтобы могла Стерна-Двойра, едва-едва пожившая семейною жизнью, снова выйти замуж за приличного человека, родить детей и успокоиться в женском своем счастье. Но рабби Леви-Исроэл, да будет благословенна его память, с этим не согласился.

— Мало ли мы знаем случаев, — сказал он, — когда и через двадцать лет солдаты, которых все считали погибшими, возвращались. И что вы скажете, реб Аврум, когда ваш сын объявится? И что скажет ваша жена, мать Фишеля, уважаемая Голда? И что скажет Стерна, чтоб она была здорова? И что скажет ее новый муж, если он у нее будет? Нет, реб Аврум, как хотите, а я этого сделать не могу. Напишу-ка я в Болгарию, напишу-ка в Турцию. Авось кто-нибудь из тамошних евреев что-то слышал. Даст Бог, узнаем правду. А пока — не взыщите, реб Аврум. И не обижайтесь, глупости вы говорите и о невозможном меня просите.

С тем и ушел реб Аврум Мазурский. А вскорости заболел. От огорчения, должно быть. Очень он переживал за исчезновение сына. И то сказать: иные ведь, прознав о сказанном в официальном письме, шептаться начали насчет того, что, мол, и правда ведь — в дезертиры подался Фишке, потому и жене своей никаких вестей не подает. Дошли эти слухи до рабби Леви-Исраэла, и он очень разгневался на земляков. Да так, что в очередную субботу в синагоге сурово отчитал их за неподобающие разговоры.

Вышел он на биме, осмотрелся и сказал, горько покачав головою:

— Стыдно вам, евреи, должно быть за такие разговоры. Фишке всегда был человеком честным и добрым. Был он и присяге верен, и жену любил. Так что должны вы все немедленно и навсегда прикусить языки. Ибо от напрасной хулы черти рождаются, которые самих же хулителей и будут мучить на том свете. А вместо того обратитесь к Всевышнему, и давайте помолимся. Ибо от искренней молитвы рождаются ангелы, а эти ангелы нам и помогут узнать правду о несчастном Фишеле, сыне Аврума и Лейки-Тувы. И помогут ему, если только он жив, да будет благословен Господь, вернуться домой, в Яворицы, к любимой жене его Стерне-Двойре. А ежели и эти мои слова некоторым будут непонятны, то я могу пояснить их и по-другому! — и раввин сурово погрозил кулаком праздным сплетникам и болтунам, которых, что говорить, немало было среди яворицких евреев. А надо сказать, что кулаки у рабби Леви-Исроэла были, чтоб не сглазить, пудовые, ибо в молодости намахался он молотом в учениках у яворицкого кузнеца Боруха-Гирша. И потому сплетни о Фишке-дезертире на какое-то время смолкли.