Летайте самолётами - [2]

Люди продолжают стоять на берегу, захваченные соревнованием двух лодок, и, когда убеждаются, что опять Разиня захватил самое лучшее место, начинают морщиться, как от зубной боли. Мне непонятно такое отношение к дяде Андрею его соседей: ведь завтра утром он, как и Зубарь, понесёт по домам улов, и тонкий аромат аппетитной ухи будет долго плыть над посёлком.

* * *

На другое утро я просыпаюсь от громкого стука в дверь. Темнота ещё не развеялась в комнате, кажется, слоями висит, в окнах качаются смутные тени ёлок, ещё не высвеченных солнцем. Я бегу открывать запорку и на пороге сталкиваюсь с дядей Андреем. Он, как и вчера, без шапки, и седые кудряшки всклокочены ветром, как копна сена, ватник потемнел от воды, на охотничьих сапогах засох белёсый песок. В руках Разиня держит огромную пятнистую щуку. Видать, довольный уловом, дядя Андрей наконец разгладил свою гримасу, оголил ровные белые зубы.

– Долго спишь, хозяин, – говорит он с незлым упрёком и шмякает щуку на стол. Рыбина, ещё живая, жадно хватает воздух жабрами, шевелит плавниками. Оправдываться мне нет нужды: я в самом деле не люблю ранних подъёмов. Даже когда работаю – встаю за полчаса до службы, иногда не хватает времени на завтрак, а теперь сам Бог повелел подниматься поздно, – что ни говори, отпуск. Впрочем, и по деревенским меркам вставать ещё рано – нет и шести часов, радио молчит. Это достижение цивилизации достигло лесного посёлка, а вот электричества ещё нет, хотя щедрое на посул начальство давно заверяет, что Светлый действительно станет светлым, дайте только срок.

Я начинаю благодарить старика, приглашаю дядю Андрея посидеть, но он отмахивается, шмыгает птичьим носом, ребром ладони проводит по горлу – некогда.

И, уже повернувшись к двери, предлагает:

– Давай сегодня вечером на уток махнём. Северная пошла, на реке аж рябит от дичи. Жди, часам к шести зайду…

Он и точно появляется к шести часам, с ружьём на плечах, всё в тех же сапогах, но уже завёрнутых до паха, моей тётке Марье картинно кланяется. Ружьё у дяди Андрея с ржавыми стволами, вытертой самодельной ложей, которую мы с ним стругали в прошлом году из берёзового корневища.

Опять болезненная гримаса перекосила лицо старого лесника, а тут ещё подлила масла в огонь тётка Марья:

– Ты бы пожалел дичь, Андрей! Чай, за столько вёрст к нам летела, чтоб голову сложить, а? Да и какая в ней сейчас корысть – одни струпья, изголодалась, поди, птица.

Разиня начинает нервно потирать руки с длинными, синими от вспухших суставов пальцами, мрачнеет лицом.

– Ничего ты, Марья, не понимаешь! Разве в корысти дело? Охота, говорят, пуще неволи…

Мысленно я с ним соглашаюсь. Тётка у меня человек по натуре жалостливый, и ей, конечно, трудно объяснить все прелести охоты. А что касается меня, так в Светлом привлекает именно охота да ещё грибы. В прошлом году осенью обвальный на них урожай выдался, по целому дню с корзинкой в лесу пропадал. И сейчас ещё дома сушёнки лежат, суп из них – царский! Весной, конечно, грибов не будет, но зато охота – в удовольствие.

Дядя Андрей терпеливо ждёт, пока я натяну резиновые сапоги, куртку, уложу ружьё в чехол. Моя вертикалка его страшно взволновала, даже пот на лице засеребрился, но о ружье спросил только на улице:

– Позавидовал я тебе, Василий Петрович. Где ружьё такое достал, а? Небось, как начальству, штучной работы пожаловали?

– Да нет, – отвечаю я, – самая обычная «тулка», в магазине зимой купил.

Разиня крутит головой, точно его облепили комары, недовольно хмыкает:

– А что ж я такое купить не могу?

Заметил я, что у дяди Андрея это в крови – чёрная зависть и непременно намёки на то, что другим всё возможно, а вот он обделён судьбой и все его прижимают. Наверное, Разиня, сообразив, что вопрос задал неприятный, сказал примиряюще:

– Да оно и не нужно мне, вертикальное. Из своей-то я по чем хошь палю, и всё в точку.

За сутки воды в реке прибавилось, совсем к огородам подкатила водная гладь, только на середине льдин стало меньше, уже не теснят друг друга, а проплывают величаво, как белоснежные корабли. Лодка у дяди Андрея стоит в заливчике, здесь и совсем вода тихая, кружит камышины, прибивает к берегу заплаву. В лодке тихо крякают две подсадные утки, непоседливо вертя своими серыми головами.

Лучше нет охоты с подсадной уткой! Затаишься в скрадке, а она, привстав над водой, страстно хлопнет крыльями – и летит над рекой щемящий до боли птичий крик.

Мы добрались до ольховой заросли, залитой водой, в чащобу затолкнули лодку. Место я определил себе на пеньке, укрытом кустами. Конечно, лучше бы скрадок сделать где-нибудь на сухом бугорке, но это займёт много времени, а весенний день тает, вон уже солнце село на верхушки недалёкого ельника. Дядя Андрей охапку сена, запасливо припасённую, на ветвях над моим пеньком разбросал и утку самую голосистую метрах в пятнадцати посадил.

Дядя Андрей рукой мне помахал, дескать, удачи, а сам по воде зашлёпал к другому ольховому кусту. Как он там устраивался, я не видел, теперь всё внимание было обращено к подсадной. И она словно почувствовала это, закричала истошно, и неистовый любовный призыв понёсся над водой.