Лестница в бездну [заметки]

Шрифт

Интервал

В стихотворении «Пустыня пуще…» из «Дионисовых дифирамбов». В этой книге я пользуюсь собственными переводами, а если чужими, то указываю, чьи они. Здесь перевод — «подстрочный», не стихотворный. Говоря «жить значит жевать», Ницше вспомнил, видимо, эти два разных значения греческого глагола «тр?го» (от которого образовано и слово «троглодит»). Есть здесь и другая игра слов: в слове auslohen — «выдубить» слышится отождествление двух значений глагола lohen — «пылать» и «дубить (кожу)». Поэтому «выдубленный сладострастием» можно услышать по-немецки, если сместить слуховую перспективу, и как «выгоревший изнутри от сладостастия»).

В эссе «Петь — для чего?».

Равно как и то, что академический стиль и тон я буду использовать свободно, то есть только по надобности, там, где это необходимо для сугубой точности, да и то лишь в изложении, а не в оформлении — все эти ссылки, точные цитаты и списки (которым я в свое время отдал обильную дань) ничего не дают ни сердцу, ни уму, а лишь позволяют безнаказанно скрывать иным авторам свою внутреннюю пустоту и ничтожество. Впрочем, читатель может мне поверить (вот унизительное заявление!) — я не собираюсь врать, сообщая ему небывалую и непроверенную информацию. А если я время от времени буду пускаться в рискованные стилистические авантюры и игры, то пусть еще не удалившийся читатель не возмущется: так уж я устроен, да и не обойтись без них в таком смертельно серьезном деле, какое я затеял.

Я не претендую на то, что перспектива, показанная в этой книге, — единственная или тем более единственно верная. Я претендую только на то, что она существует и что она осмысленна. Это относится не только к общей, но и ко всем частным, вспомогательным перспективам из числа найденных мной. — Вообще говоря, я хорошо понимаю, насколько неуклюжей и даже несколько смешной может выглядеть моя попытка с точки зрения более развитой, которая когда-нибудь кем-нибудь будет найдена и станет всеобщей. Я уже предвкушаю ленивую снисходительность читателя будущих веков (как знать, может быть, дойдет и до этого), который простит мне если не все, то многое из того, в чем я оказался первобытен и в чем ошибся. Поэтому я на всякий случай иногда создаю виртуальную дистанцию по отношению к собственному тексту, а чтобы символически выразить ее, широко пользуюсь искусством приема, призванным породить дистанцирующее отстранение от текста внутри самого текста. А если, делая это, я выжал каплю удовольствия и для себя самого, то это уж мое личное дело.

Но не собираюсь заниматься «анализом творчества» — к удовольствию читателей, уже уставших от дельных или праздных, хотя и натужных пересказов и интерпретаций Ницше «в целом». Я покажу его учение словно в профиль (а значит, конечно, довольно обобщенно) и под таким углом, который до сих пор никто для этого, кажется, не выбирал. Поэтому не надо ждать от меня и обращения к «литературе вопроса» — оно было бы слишком уж малопродуктивным.

Я избегаю юнговского выражения «коллективное бессознательное», потому что бессознательному свойствен и личностный аспект — как и все возможные аспекты вообще. А говоря «сознание», вовсе не имею в виду личностное или даже индивидуальное качество психики: сознание есть негэнтропийный модус психики и как таковое предполагает возможность индивидуации.

К сожалению, иначе я просто не умею: мне надо сначала погрузить читателя в проблему по уши, дать ему как следует побарахтаться в ней и только потом подтолкнуть к выходу, который я из нее вижу. Это не должно обидеть читателя — я и сам проделываю все эти неаппетитные операции вместе с ним. Между прочим, у такого метода есть, кроме недостатка, еще и достоинство (в моих глазах): он сигнализирует о том, что, в сущности, ни одна тема в моей книге принципиально не завершена — или завершается только условно.

Воля вообще как возможность распоряжаться энергией — самая загадочная объективная инстанция психики (или ее субстанция) — возможно, исходная (говорю вслед за Шопенгауэром), настоящая qualitas occulta в духе того же Шопенгауэра или Кастанеды (о котором речь далеко впереди). Она не то чтобы присуща любому элементу психики, но может быть использована им или, лучше сказать, каждый из них способен становиться средоточием воли. Например, занявшее центральное место в психике сознательное «я» европейской матрицы безраздельно присваивает себе волю, которая вообще-то ему не принадлежит, и наполняет себя ею, хотя в принципе должно быть совсем пустым. В случаях других патологий воля может присваиваться различными бессознательными комплексами. Собственно говоря, такое присвоение (как и присвоение вообще) и есть патология.

Мое изложение — интерпретация и разработка этой теории; только очень уж поверхностному знатоку Юнга покажется, будто это «перелицовка».

В процессе нормальной, естественной индивидуации и на начальных этапах самостановления (см. ниже) бессознательное — несомненно, ведущий игрок. Но уже случаи невротического отклонения от естественной индивидуации взывают к активности сознания (и в этом надо видеть отмеченную еще Юнгом ценность невроза) и в удачных случаях вызывают ее, а уж в дальнейшем ходе самостановления роль активного сознания растет все больше и больше. (Что неврозы часто бывают побочными эффектами, а то и симптомами роста сознания — дело совсем другое, специальное и меня тут более подробно не интересующее.) Участие бессознательного здесь, однако, тоже абсолютно необходимо, но уже в ином качестве — питательной почвы и энергетического резервуара. Только в лице самости бессознательное сохраняет и будет сохраняять свое энтелехийное качество. Еще кое-какие соображения на эту тему см. в конце выхода с моей лестницы.

Расширение сознания не означает, что оно расширяется за счет бессознательного: это последнее ничуть не уменьшается, оно — величина постоянная. Не меняет оно и своей природы, принципиально непознаваемой и не управляемой сознанием. Это расширение ведет к росту общего объема психики, то есть к росту жизни. Расширенное и повышенное сознание, однако, может научиться подводить всю психическую систему к состоянию упомянутой интеграции с бессознательным. Попытки управлять бессознательным, «перепрограммировать» его, командовать им нелепы и опасны; это исключительно матричные реакции на открытие бессознательного Фрейдом и Юнгом.

На самом деле этот хаос выражал только сшибку двух диахронических уровней психики, постарее и поновее: архетипический организм, как я уже сказал, — не хаос, а порядок, только более простой, но зато и более основательный. Хаос же для разума — это просто неподконтрольность ему, разуму. Неподконтрольно же ему именно бессознательное, следовательно (неявно говорит виртуальное мышление), бессознательное и есть хаос.

Вот пример — правда, из Платона: «…правильное, но не подкрепленное объяснением <= недоказанное> мнение нельзя назвать знанием». А последнее — это «соответствие тому, что есть на самом деле» (Пир, 202 а). Выходит, мышление само решает, соответствует ли оно тому, что есть, — посредством доказательства (по Ницше, одного из инструментов воли к власти).

Такие симптоматические действия сознания можно читать, как раскрытую книгу, видя в них бессознательные самоописания психики. К примеру, учение Гераклита о космосе (психике в целом) как вечно живом огне и притом логосе, то есть сознании, регулярно вспыхивающем и гаснущем, можно понимать в этом смысле как фиксацию неустойчивости положения сознания в 6-м веке до н. э. и вместе с тем как скрытый (но запоздалый) призыв к его торможению. Что призыв остался не понятым греками, заметно у стоиков, унаследовавших это учение в модусе логомании. Гераклит был и остался слишком темным для греков.

Подробностей я избегаю. Толковое изложение Василидовой доктрины и ее заслуживающую внимания психологическую интерпетацию можно найти у Юнга в «Эоне», абз. 117 сл.

Но только как к методологу: его представление о конкретной исторической динамике коллективной психики в эпоху поздней античности и первоначального христианства сильно отличается от моего. Кто хочет в этом убедиться, тот соблаговолит прочесть, например, одну-две страницы из его работы «Uber die Auferstehung» (Gesammelte Werke. Walter-Verlag, Olten und Freiburg im Breisgau, 1981. Band XVIII/2. S. 744 ff.). Я не вступаю с ним здесь в полемику по этому вопросу, потому что его точка зрения уж очень уязвима в логическом и фактическом смысле.

С этой точки зрения правильным оказывается мнение Юнга об алхимии как предтече современного естествознания — в той мере, в какой алхимия действительно проецировала психику в вещество. См., однако, ниже, 4-й уровень, где утверждается нечто противоположное — но это не противоречие, а свидетельство двойственности и вообще сложности алхимии как особенной ткани в истории общего психического тела.

Эта не осознаваемая жажда мстительного уничтожения привела впоследствии к проекции и на природу вовне, природу вообще, а, следовательно, к ее уничтожению, творимому на наших глазах.

Божественный Логос спускается в ад, чтобы спасти временно и по ошибке оказавшиеся там избранные души праведников: эта мифологема являет собою слабый проблеск соединения психических противоположностей («осознанивание бессознательных содержаний», но не реальное, а данное в архетипическом «самоописании»). Более ранняя, частная и более скромная аналогичная попытка Орфея не удалась — сознание еще не могло проделывать такие вещи (опять-таки в архетипическом «самоописании»).

Что предшествовало этой сравнительно новой психологической позиции, можно видеть на примере позднего Платона, оказавшегося на перепутье, — в «Политике» (268е—272а) он строит замысловатый миф, основанный на циклической идее в сочетании с идеей обратимости времени: в одном цикле космосом управляет сам его создатель, и время течет «вперед», а в следующем цикле бог дает творению свободу, и тогда время идет вспять. Этой идее не соответствовал никакой явный философский смысл, и она в качестве философской не обсуждалась (что-то подобное в последние десятилетия появилось в качестве маргинальной физической гипотезы, статус которой пока близок к метафизическому). Зато у нее есть смысл психологический: она выражает тот факт, что сознание («сотворенный космос») еще не решилось обособиться от бессознательного («творца», бога) и находилось под его частичным контролем. Что такая позиция сильно отличалась, например, от стоической, очевидно из перемены значений энтропии и негэнтропии: у Платона первая свойственна именно сознанию (управляемому), а вторая бессознательному (управляющему); у стоиков сознание (космос) уже умеет управлять собой, пусть пока и не без помощи бессознательного, и делает это на основе автоматически действующей закономерности (в ее самой примитивной форме — механической причинности и повторения). Чем дальше, тем больше в истории европейского мышления Бог осмысливался как абсолютное сознание (хотя с психологической точки зрения не переставал при этом быть манифестацией в сознании именно бессознательного).

Характерно, что в греческом бессознательном самоописании психики противоположности сознания и бессознательного еще не достигли своего выражения как предельных и абсолютных величин. Об этом говорит отсутствие в греческой культуре представлений о воплощенных добре и зле (вроде ангелов, святых и дьявола): там не было добрых и злых богов; титаны — воплощение отжившего старого, более первобытного, они не желают зла никому из людей; даже мифологические чудовища хотя и губительны, но не выступают специальными носителями зла; они суть части природы. Все греческие боги и герои способны и на добро, и на зло. Представления о воплощенности и воплощениях добра и зла появляются только в христианстве.

А заодно сформулированный Платоном дуализм души и тела: например, заявление «…нет ничего иного, третьего, что было бы общим этим двум сущностям» (Послезаконие, 983 d).

Как известно, гармония была одним из устоев и древнекитайской культуры. Ее разительное отличие от греческой состоит в том, что для греков гармония была чисто абстрактным принципом, своего рода математическим оператором, приложимым ко всему на свете человеческой волей: гармонию можно творить; для китайцев же — коренным свойством бытия, к которому можно только быть причастным или нет: гармонию можно лишь выявлять.

Выразившуюся в том числе в греческой агонистике: до греков не существовало, например, профессионального спорта (и на уровне духовных способностей тоже — я имею в виду все тех же софистов).

И притом дошла до смехотворного самообожествления: под самый ее конец, в середине 4-го века до н. э., демос в Афинах ввел отвратительно безвкусный культ Демократии и… Харит (грациозные Анит и Мелет! Грациозные, прошу прощения, Карнеги и Сорос!). — Кстати, Сократ, по сообщению Диогена Лаэрция, был настроен очень даже демократически, проявляя свой настрой в том числе и на практике.

В области собственно мифа эту же неуверенность в виде «подвешенности» символически выражал и центральный праздник христиан, Пасха: Христос умирает на кресте и три дня проводит в чертогах смерти, прежде чем триумфально воскреснуть. Древняя мифология, послужившая прообразом Пасхи, переведена здесь в другую колею: там умирали и воскресали природные архетипы, тут — сознание и разум.

Что, конечно, свидетельствует об антиномичности европейской матрицы, содержащей в себе свою противоположность: например, она развивает принцип индивидуальной ответственности (незнакомой бессознательному и потому сравнительно слабый в прежние эпохи). Но и ответственность можно понимать по-разному, например, рассудочно-юридически… Эта противоположность в пределах целого (матрицы) рецессивна, а само целое — односторонне.

Символы этимасии встречались не только в иконографии, но и в литературе, и даже много позже появлялись в случаях сильных индивидуальных отклонений. К примеру, в знаменитом мистическом переживании Мехтхильды Магдебургской (женская психика филогенетически отстает от мужской в развитии, бессознательно воспроизводя уже пройденные последней фазы) есть место, где сенсационно утверждается, что в хорах ангельских до сих пор (13-й век) пустует несколько престолов: прежде их занимали те ангелы, что пали с небес в преисподнюю, в том числе Люцифер, персонификация бессознательного; теперь некоторые из них уже вновь заняты заслужившими этого праведниками, а иные пока пустуют (Люциферов же престол занят Иоанном Предтечей).

А этот культ породил и плебейский культ зрелищ вообще («panem et circenses!»), естественно процветающий ныне в виде алчного пристрастия к кино и шоу всякого рода, а также к «цивилизованному» туризму.

Не случайно консервативный, архаизирующий Платон (в своей нематричной ипостаси) сильно поругивает все связанное с морскими делами (Законы, 705 a — b и ниже), потому что оно чревато стремлением к наживе, разрушающим культуру.

Ср. нередкие у Платона (в его матричной ипостаси) спонтанно (бессознательно) употребляемые охотничьи метафоры, например: «…все познающее охотится за ним <благом>, стремится к нему, желая схватить его и завладеть им» (Филеб, 20 d).

Отсюда же и присущий матрице принципиальный оптимизм (а заодно и реакция на него, пессимизм и скепсис, см. выше) и связанные с ним линейность, предсказуемость и вычислимость будущего, в которое поэтому и вкладывается повышенная ценность — интерес перемещается с настоящего на будущее, ведь оно принципиально лучше («optimum»). Даже христианская эсхатология выражает этот оптимизм. Оптимизм матрицы исходит в конечном счете из представления о разумности истории (от Августина до Гегеля) как частного, но ядовитого случая представления о разумности мироздания.

Чисто философское переложение этого определения (в таких терминах, как «конечное» и «бесконечное») не дало бы ничего нового, а только запутало бы дело, особенно если только философией и ограничиться, — запутало бы дело, как это и вышло у Шопенгауэра (пусть и в других терминах — «объективации воли») и у А. Ф. Лосева. Ницше в «Рождении трагедии», увы, оставался в этой же мыслительной сфере, даже оспаривая первого из них. И хотя обратный путь, от моего определения к метафизическому, пожалуй, возможен, я не буду этим заниматься, потому что не знаю, насколько такой путь необходим и плодотворен. Правда, без таких терминов, как «число» и «время», и некоторых философских импликаций в дальнейшем обсуждении мне не обойтись — но их не обязательно понимать как чисто философские по своему замыслу. Мое собственное понимание этих терминов живет в свободной и неназванной зоне познания между психологией и метафизикой.

Точнее указать не могу — эти глубины не разведаны; могу сказать только, пожалуй, что музыка рождается там, где архетип соприкасается с личностным началом психики, имеющим сознательное качество. «Плотность» этого контакта и своеобразие личности вызывают к жизни различные типы музыки (и ее восприятия) и иерархию ее проявлений.

А кроме того, смутно намекающий на «метафизику» материализации: идея («чистая» вещь, по Рильке) есть полное совпадение первичного полагания и противополагания; поскольку (гласит подразумеваемая мною схема Рильке) она наделена свободой воли, в ней способен образоваться «уклон», то есть расхождение, зазор между двумя составляющими, натягивающими ее силами — чем этот уклон больше, тем вещь материальней.

Из того, что смысл этот архетипический, может не следовать его «иллюзорности»: по крайней мере, одной действительности — объективно-психической — он соответствует. Возможно, это все, что требуется, чтобы быть правдой. Существует, например, современная научная гипотеза (пусть даже еще не подтвержденная), «физический» смысл которой близок к «метафизическому» смыслу этой древней интуиции: «теория струн». А есть вещи, имеющие и прямой, общепризнанный нервно-физиологический смысл: нервные возбуждение и торможение можно даже рассматривать как модель для самоописания архетипа.

Я мог бы, подобно Юнгу, начертить здесь простую схемку «крестом», где одна «перекладина» соединяла бы (и одновременно разъединяла) бессознательное и сознание (два модуса психики), а другая — коллективное и личностное (два ее полюса), чтобы получить очередной вожделенный «кватернион», но не стану этого делать: хватит и слов.

Музыка — не единственная такая бессознательная компенсация. Известна — к примеру, чтобы назвать только одну другую, — более или менее стыдливо скрывавшаяся тяга физиков ко всему мистическому. Например, Ньютон был под большим впечатлением от учения Якоба Бёме и в его духе комментировал Библию. И. В. Риттер, один из основоположников электрохимии, был эсотериком высшей пробы. Менделеев с его религиозностью и другие подобные ему ученые… да что там говорить!

Это не значит, что тело не может выражаться в музыке или что у музыки нет и не может быть телесного измерения: просто, говоря словами Рильке, «лишь в духе плотской плоть бывает въяве». — Настоящие компенсации матрицы все-таки еще сохраняются, хотя и все хуже, — я считаю ими некоторые уже почти исчезнувшие направления рок-музыки.

Об этом, кажется, говорит быстрое исчезновение нематричных форм культуры в их традиционных регионах и их ассимиляция матричными

Греческая часть империи оказалась бесперспективной в европейском смысле, видимо, из-за постоянной обессиливающей политической и военной борьбы с Востоком, какой почти не знал латинский Запад.

А общественные отношения, как я уже упоминал, — это всегда проекции внутрипсихических коллективных кондиций на группу связанных общей жизнью индивидов, то есть внутренней коллективности — на внешнюю. Поэтому в принципе существует только два типа обществ — иерархические и эгалитарные.

Традиционную для рассуждений о «западной цивилизации» тему техники (внешнего проявления науки) я тоже обсуждать не буду: техника — не сущность, а только самая внешняя сторона матрицы. Зато скажу в дополнение, что существуют еще псевдонематричные — и политические, и чисто духовные — формы (видимо, плоды «суперфетации», чрезмерной ассимиляции одного из противников к другому, — ошибка природы). Что касается первых, то это прежде всего фашизм и исламский фундаментализм, боровшиеся и борющиеся с матрицей, занимая позицию архаической, консервативной революции, то есть позицию прошлого. Вторые — это главным попытки воскресить или укрепить культурные или псевдокультурные формы прошлого (больше всего мифологические и религиозные) без всяких изменений или с декоративными изменениями. Те и другие совершенно бесплодны и губительны в любом смысле.

Я не приравниваю культуру к нематрице, а хочу лишь сказать, что первая в принципе может порождаться только психикой нематричного склада.

В силу которых весь реализм и практицизм, свойственный современной цивилизации, суть тоже иллюзии.

В том числе недавняя, но очень популярная ее разновидность — забавная, хотя и полностью симптоматичная иллюзия искусственного интеллекта — так сказать, европейского чистого разума в квадрате.

Существуют бессознательные реакции и другого рода — о них я упоминал выше, говоря о симптоматических действиях не помнящего себя сознания у греков. Эти реакции исходят от верхнего слоя бессознательного и могут усугублять и закреплять положение дел, выражая неверные уклоны сознания. Пример такого закрепления — историческая замена лексических единиц в немецком языке, выражающих смысл «объект, предмет». (Русское «предмет» — точная калька с латинского.) С 13-го до середины 18-го столетия такой лексической единицей там было слово «Gegenwurf», тоже точная калька с «obiectus», выражавшее смысл «предмет» в очень абстрактном значении (Und also alle sine fúnf synne worent mit eime pinlichen gegen wurf gepiniget — из анонимной «Feigenbaumpredigt», конец 14-го в.: о крестной муке Христа; здесь слово «gegen wurf» означает просто «что-то (причиняющее боль)»). Философский смысл придавал этому слову Бёме (на саксонский лад писавший его kegen worff), вкладывая в него нематричное значение «то, что брошено вперед, напротив себя» (эманация). Что же «брошено»? Конечно, нечто свое; это, по Бёме, «зерцало духа», мир как плоть. (В терминах Шопенгауэра этот kegen worff — мир как объективация воли, бёмевской «безосновы».) Этим словом в значении «предмет» пользуются еще в 18-м в., например, Б. Х. Брокес; потом его окончательно вытесняет из языка современное «Gegenstand», «то, что стоит напротив, противостоит», — но ведь это калька с латинского ob-sto, а не ob-iicio! Такой предмет сознание находит уже как нечто готовое, чуждое себе (дальнейшие издевательства над немецкими словами, образованными от корня со значением «стоять», см. у М. Хайдеггера). Стоит ли удивляться, что оно расценивает любой противостоящий ему «предмет», в том числе и мир в целом, как свою потенциальную добычу… (См. ниже мои рассуждения о присвоении и освоении.) А слово «Gegenwurf» в нынешнем немецком влачит жалкое, почти призрачное существование: оно известно только борцам и их зрителям, означая один из борцовских приемов. Язык оказался здесь не «домом бытия», а скорее, его свалкой…

См. его ранние работы, послужившие подготовительными ступенями для «Рождения трагедии из духа музыки»: «Греческая музыкальная драма», «Сократ и трагедия» и «Сократ и греческая трагедия» (1870-71; последнее из них почти без изменений вошло в «Рождение трагедии») — и, разумеется, само это первое большое произведение Ницше. В дальнейшем я буду исходить в рассуждениях на эту тему из целого корпуса его сочинений, а вернее, прежде всего — из их духа, то есть и из ранних, и из поздних, совершенно promiscue.

Между прочим, эстетизация действительности — вообще один из почти неизбежных начальных этапов или, лучше сказать, эффектов самостановления: ведь это самый доступный способ дистанцироваться от реальной, непосредственно окружающей коллективности, в которой и впрямь очень мало красивого… Правда, красота может быть достоянием коллектива, но никогда не бывает его достижением: она всегда — дело рук и душ творящих одиночек. У Ницше эстетическое было еще (а впоследствии главным образом) крайней противоположностью морального, явления опять-таки коллективного по самой своей природе (хотя в некоторых индивидуальных случаях изредка не лишенного и какой-то окоченевшей, натужной красоты; я, кажется, варьировал тут чью-то мысль, может быть, самого Ницше). А если эстетизация сильно затрагивает мышление, как у раннего Ницше и особенно у позднего Хайдеггера, то это приводит к его, мышления, неартикулированности, нечеткости и запутанности. Уж лучше заниматься красотой и мышлением порознь — глядишь, тогда и первая осенит собой второе. Но если личность оставляет этот этап самостановления позади, она уже больше не нуждается в формуле «мир оправдан только как эстетический феномен»; красота просто пропитывает ее сама собой, но не выступает наружу.

Слово, которое употребляет Ницше (а именно die Vision), по-немецки означает «восприятие чего-то несуществующего (или только предстоящего)», то есть, в сущности, галлюцинацию.

«В Сократе воплотилась одна из сторон эллинского духа — аполлоновская ясность в ее беспримесном виде: словно чистый, прозрачный луч света предстает он, этот предвестник и герольд науки, которой тоже было суждено родиться в Греции. Но наука и искусство исключают друг друга: с этой точки зрения кажется многозначительным, что Сократ — первый из великих эллинов, кто был безобразен; да, собственно, в нем символично и все остальное», — говорит Ницше в том же сочинении. Характерно — и хорошо было бы, чтобы читатель отметил это для себя, — что он видит символизм фигуры Сократа. Внешнее безобразие Сократа наш мыслитель подчеркнет еще не раз, но вот чтó именно «все остальное» в нем символично, об этом от него не узнать.

Надо сказать, что понятий в строгом, философском смысле этого слова с их жесткой однозначностью и окончательной содержательной очерченностью у Ницше вообще не найти — он работает сплошь со связями, мостами (так сказать, с логическими операторами, и чаще всего с негацией) между готовыми, традиционными понятиями: традиционные связи между ними он разрушает, а новые строит. Одновременная, на ходу, разборка и строительство мостов — дело очень и очень странное, особенно если учесть, что сваи старых мостов Ницше выдергивает, а новых свай (в виде понятий) не ставит, предпочитая висячие и притом подвижные, хочется сказать даже виртуальные мосты. Хождение, передвижение строителя больше напоминает при таких условиях полет. Лучше всего такой метод характеризовать как выстраивание новых перспектив (а не архитектурных комплексов, как в классической философии), в которых вещи, сама жизнь видны совершенно иначе, или как магнитное поле, по-своему, по-новому организующее все вокруг себя. Источник этого поля — созидающая себя личность. Аполлоновское и дионисовское начала — в сущности, единственные у Ницше смысловые конструкции, близкие к статусу понятий, но, как уже ясно, еще ближе они к статусу смысловых перспектив, а уж трагическое — и вообще классическая смысловая перспектива, несмотря на то, что сам Ницше дает ему титул понятия, — может быть, дает чисто риторически, не вкладывая в это строгого смысла.

Тот, кто пройдет по этой лестнице в бездну вслед за мной (хотя бы и читатель), идущему вслед за Ницше, обнаружит, может быть, что следы предшественников иногда проходят в мучительно дразнящей близости от моего курса, например: «Человек, поднявшийся до сфер титанических, завоевывает себе культуру и вынуждает богов вступить с собою в связь, поскольку в своей самочинной мудрости распоряжается их существованием и определяет его границы. Но самое изумительное в этом поэтическом творении о Прометее, которое, по сути, есть настоящий гимн нечестию, — подлинно эсхиловская тяга к справедливости: неизмеримые муки дерзкого “одиночки”, с одной стороны, и бедственное положение богов, даже предчувствие их гибели…» («Сократ и греческая трагедия»).

И даже, в виде исключения, точную ссылку: этот текст еще не доступен на русском языке. Цитата представляет собой фрагмент 40 [53] из 11-го тома «Kritische Studienausgabe» (далее при ссылках — KSA, первая цифра означает том, вторая — номер фрагмента; есть опубликованный русский перевод 12 и 13 томов) под ред. Дж. Колли и М. Монтинари (черновики и наброски весны 1884 — осени 1885 гг.).

Вообще «воля к власти» — довольно скользкий термин, если пользоваться этим переводом-калькой, оправданным только как «эстетический феномен». Его подлинный смысл можно передать очень неуклюжим оборотом «стремление получить возможность влиять на обстоятельства (шире — на мир)». Достигается эта возможность созданием перспективы: ведь она заставляет вещи выглядеть (что, по Ницше, равнозначно быть) иначе (то есть быть иными).

Когда выше я упоминал в связи с представлением о воле Хайдеггера, то отнюдь не подразумевал и уж тем более сейчас не подразумеваю, что согласен с его решением вопроса о ницшевском концепте воли к власти, — но специально опровергать его мнение на этот счет не намерен.

Вот редкие примеры: «Веселая наука», аф. 291; «Заратуштра», Часть третья. Странник; цитируемое мною ниже стихотворение «К идеалу». Есть и другие примеры, но найти их я предоставляю любителям.

Когда я здесь и в сходных случаях говорю о ницшевском познании матрицы, то, конечно, имею в виду ту глубочайшую и универсальную интуицию мыслителя, которую, как я считаю, мне удалось «долепить» в этой книге до удобомыслимого вида.

«И т. д.» здесь, как и вообще у меня везде, значит, что читатель может, если захочет, самостоятельно выстроить соответствующий материал в уже известной ему перспективе, а потому автору такое выстраивание совсем неинтересно.

Правда, надо сказать, что эта противоположность тогда еще не выявилась окончательно, особенно в отношении Вагнера; но все же Ницше, судивший о себе задним числом, в сущности, был прав — стихия самостановления, владевшая им смолоду, заставляла его освобождаться от всего самого любимого, родного, постоянно уходить от себя. Внешне это выглядело как безжалостное освобождение от всех авторитетов без исключения — как проекций собственных неполноценных, но поэтому тем более горячо любимых сторон.

Время от времени Ницше принимал различные вынужденные борьбой, приспособительные позы (к примеру, его так называемая «безмятежность» в противовес озабоченности христианства и, шире, матричного сознания вообще — то есть «омраченности» Европы; или его «анти-антисемитство» — что это была поза, доказывает ницшевский черновик к докладу «Сократ и трагедия», см. соответствующее примечание в издании Колли — Монтинари; или вот еще: «Петер Гаст как великий композитор» — совершенно абсурдная поза, которая вызвала бы взрыв хохота и в партере, и на галерке, если бы не мучительно-серьезное выражение на лице героя, внушающее в этой ситуации скорее легкий ужас). Позой была и ницшевская ирония — смех нашего героя, который он с такой гордостью поместил в середину своего щита, деланный и вымученный, это смех сквозь слезы (впрочем, естественный смех всегда был прерогативой небожителей или черни; у всех серьезно думающих людей он неизбежно смешивался с противоположной стихией, и даже мой любимый Лоренс Стерн и т. д.). Такие позы — результат невольной ассимиляции одной из борющихся сторон в жестокой схватке. Часто они бывали и осознанными — читай об этом позднее авторское предисловие к первому тому «Человеческого, слишком человеческого»; оно, кстати, — одна из стилистических вершин Ницше. А иногда даже — осознанной (и виртуально упраздняющей себя) двойной ложью: лживым бывало у него и самое признание в собственной лживости (см.: там же).

Говоря о последнем дыхании христианства, я имею в виду, что оно полностью исчерпало свою матричную роль (см. выше) и теперь там и сям играет противоположную, а именно роль слабой компенсации матрицы (как правило, в регионах, сравнительно недавно приобщившихся к ней, скажем, в Латинской Америке или Африке).

Правда, дело и здесь не обошлось без рецидива: уже в поздней «К генеалогии морали» он неудачно выводит аскетические идеалы в том числе из телесной ущербности, из «физиологического разлада» (которым страдал и сам), хотя и открывает тут же путь для множества корректирующих оговорок.

Позитивисты, занимавшиеся физиологией мозга, правда, могли претендовать на это, но далеко не все позитивисты ею занимались или даже обращали на нее внимание; во всяком случае, общего признания такие претензии никогда не получали. Что же касается Э. Гартмана (которого Ницше очень не любил), то хотя он и разрабатывал понятие бессознательного, но был не психологом, а философом в традиционном смысле этого слова.

«Подняться» здесь означает еще и «усилиться», а уж, конечно, не «прогрессировать», как неправильно перевел Н. Полилов. — Примечание для читателей его переводов.

Если я иной раз говорю или буду говорить «философия Ницше» или «психология Ницше», то только для того, чтобы выразить еле уловимый акцент на общепонятной специфике его соответствующих понятий.

К ее первому тому (процитированный фрагмент — в самом конце этого предисловия); ко второму он тогда же (в 1886 году, несколькими месяцами позднее) приписал другое предисловие.

Оно полностью расходится с моими представлениями, согласно которым культура есть не конкретная историческая данность, а принцип организации высшей психической деятельности отдельных личностей или их групп. Поэтому никаких различных «культур» быть не может — культура одна и едина; другое дело, что различные цивилизации (я употребляю этот термин вместо вышеназванного традиционного) могут воплощать этот единый принцип более или менее, а некоторые — вообще никак.

Я нарочно посылаю сюда, в сноску, тот из них, который характеризует не столько культуру, сколько очередную окказиональную позу Ницше, а именно антинационалистическую: это «смешение рас». Ни чистота, ни смешанность расы, по-моему, не имеют к культуре никакого отношения (конкретные исторические примеры каждый может подобрать сам). Это и есть подлинно наднациональная точка зрения — потому что ей вообще нет дела до расового вопроса.

«Но если Европа окажется в руках черни, то с европейской культурой будет покончено!» (KSA, 11, 25 [112]). И тут же забавным образом «предсказывает», что тогда культура может укрыться где-нибудь еще, в недоступных местах, «например, в Мексике», — это забавно, если иметь в виду того, кто поджидает нас на последних ступенях нашей лестницы в бездну.

Ведь эти стороны — не просто зло и случайность, непредсказуемость жизни, а темные, но бессознательные части собственной психики, собственной жизни, а зло и случайность суть их внешние проявления, и символические, и реальные, а поэтому необходимо интегрировать собственные темные стороны, сделать их частью целостности, чтобы получить в свое распоряжение силу, то есть скрытую, запертую в них психическую энергию.

Главным образом в «Законах» и «Политике». Желающим проверить меня рекомендую перечитать эти произведения: если такие читатели разочаруются в моей (признаться, специально не разработанной) идее, то хотя бы получат удовольствие от чтения. А если не разочаруются, это и будет хоть каким-то подтверждением. Впрочем… пожалуй, не удержусь от одной подсказки: см. «Законы», кн. III, 697 a — b, где хорошо видно, что для Платона идеальное государство и идеальные законы — это некоторая иерархия ценностей (в переводе А. Н. Егунова «распределение ценностей»; еще лучше было бы «расстановка, установление шкалы» — διανέμειν), а справедливость — мера этих ценностей. Очень внимательно см. еще там же, 700 a — 701 с, где иерархический дух законов воплощают мусические искусства, а их разложение влечет за собой «чересчур далеко зашедшую свободу», то есть вульгарную демократию, и гибель культуры.

Или переход в свою противоположность. «Культура — ведь это как раз и значит научение расчету, научение каузальному мышлению, научение упреждению, научение вере в необходимость», но ведет это к «высочайшей культуре», в которой «возможно то ощущение уверенности, веры в закон и предсказуемость, когда все это осознается уже как наскучившее, когда наслаждение случайным, неизвестным и внезапным выступает в виде внутреннего зуда…» (KSA, 12, 10 [21]) (это и есть «пессимизм силы»).

К разочарованию некоторых читателей, я не буду излагать тут соответствующие конкретные позиции Ницше и приводить подтверждающие цитаты — все это слишком хорошо известно, а начинающим (если такие здесь есть) придется сесть за парту. — Я не дискриминирую этим дорогого читателя, а только оправдываю свою лень и заодно пытаюсь выдержать единство жанра.

Исходя из этого, можно разрешить и проблему двойственного понимания культуры у Ницше: каждому виду, стаду и одиночкам, свойственна культура как выражение воли к власти данного вида. У одиночек она иерархична, и это — «высшая культура» с ее всеприятием и богатством восприятия; у стада она демократична, это — «низшая культура» с ее нищетой восприятия и иллюзорностью (согласно моему пониманию, последняя — конечно, вовсе не культура, а варварство). Наш герой все-таки был близок к тому, чтобы отождествить последнюю с цивилизацией, см. выше.

Тот же смысл, только в другом, более личностном модусе, Ницше выражает еще и в псевдоморальной форме — с помощью терминов «альтруизм» и «эгоизм». Ими, конечно, можно пользоваться, но лучше при этом понимать лежащие в их основе психические предиспозиции. Ницше их понимает, но предпочитает форму, ассимилированную к своему противнику — в данном случае к морали.

В этих же трех сочинениях он уже вовсю применяет свою знаменитую афористическую технику, призванную сделать текст максимально «фасетчатым», многогранным, телесным, хотя и насыщенным мыслями — телесными, стало быть, мыслями.

Рассказ Ницше о своем великом озарении идеей вечного возвращения начат им в стихотворении «Зильс-Мариа» и закончен в книге «Се человек», где «озарение» датируется августом 1881 г. Однако о том, что никакого внезапного озарения этой идеей на самом деле не было, говорят тексты черновиков мыслителя. Существуют различные наброски указанного стихотворения: 1) озаглавленный Ницше «Портофино» и датируемый Д. Колли и М. Монтинари осенью 1882 г. (KSA, 10, 3 [3]), 2) без заглавия (ibid., 4 [122], ноябрь 1882—февраль 1883) (оба содержат по 4 первых строки) и 3) набросок последних четырех строк (ibid., 4 [145]). В окончательном варианте Ницше соединил свои приморские (Портофино — мыс на берегу Генуэзского залива близ Рапалло, где он жил в то время) и альпийские впечатления. Таким образом, нет оснований думать, что стихотворение «Зильс-Мариа» носит реально-автобиографический характер, так же как и ницшевское указание в «Се человек». Еще один довод против фактической правдивости рассказа Ницше — то обстоятельство, что идея вечного возвращения (сама по себе, конечно, известная ему как антиковеду смолоду) намечена им еще в книге «Утренняя заря» (афоризм 130), написанной в 1880 г., то есть до «озарения». Некое озарение, правда, видимо, все-таки было, но озарило Ницше, думаю, другим — мыслью соединить концепт вечного возвращения с образом Заратуштры в едином мифе, иными словами, это было озарение замыслом знаменитой книги. А на мистификацию Ницше пошел (бессознательно), чтобы стать мифом и самому, обрасти «мифическим телом» как личность, ведь личность и есть своего рода миф, то есть взаимоопределение сознания и бессознательного. Есть, правда, и чисто психологический мотив такой мистификации — комплекс тайны (см. ниже).

С посильными доказательствами и материалами она подробно изложена в моей статье «Вечное возвращение и античность» («Вопросы философии». 2007. № 12), а на этой моей лестнице в бездну их повторение завело бы нас в слишком длинный боковой ход.

Где она была, может быть, локальным дериватом древнего общеиндоевропейского учения о метемпсихозе.

Вечное возвращение не было всерьез принято даже нематричными европейцами — например, идеологами «консервативной революции» (здесь я вынужден сослаться на более осведомленного автора еще не опубликованной диссертации: Кондратьев А. Религия Фёлькиш: арийские культы и неогерманское богословие); исключение тут составляет (из числа всюду известных мыслителей) только М. Хайдеггер, у которого, впрочем, были для приятия этого концепта, да еще как «метафизического», я думаю, слишком человеческие основания.

Мыслить вечное возвращение нельзя, а вот верить в него (как и во что угодно другое) можно. Тот факт, что были и есть верующие в вечное возвращение, ничего не меняет — Ницше, мне кажется, на таких реально и не рассчитывал. Во всяком случае, у этой доктрины есть религиозная функция: ведь вечное возвращение абсолютно трансцендентно, поскольку не дается никакому эмпирическому обоснованию и допускает только одно психологическое отношение к себе — веру.

Поиск привел, собственно говоря, к обнаружению только самого принципа, гласящего, что эти мотивы коренятся в инстинктах, в бессознательном. Но, говоря об инстинктах толпы (уравнивание) и противоположных им аристократических инстинктах (иерархия), Ницше, по сути, оказался очень близок к прямой констатации коллективного и личностного начал как двух инстинктивных полюсов психики, и индивидуальной, и интегральной.

Ницше и сам это, кажется, понимал: «Проблемы, перед которыми я поставлен, кажутся мне столь решающе важными, что я чуть ли не всякий год несколько раз заношусь мечтою, воображая себе, будто люди духовно развитые, коих я с этими проблемами познакомил, должны теперь ради них отложить в сторону собственную работу, чтобы до поры до времени полностью посвятить себя моим делам. То, что всякий раз происходило вместо этого, оказывалось прямой противоположностью моим ожиданиям на столь комический и жуткий лад, что я, старый знаток человеческой природы, брал уроки стыда перед самим собою, сызнова переучивая азы, гласящие: то, к чему люди привыкли, для них в сто тысяч раз важнее, нежели даже — их собственная выгода…» (KSA, 12, 5 [21]). Понимаю это, разумеется, и я сам. Но тут неожиданно раздается чей-то рассудительный и дребезжащий от старости голосок: «…В важных вещах убедить чрезвычайно трудно… В наше время для этого, видно, нужен очень отважный человек… Ему пришлось бы восстать против самых сильных страстей; ни один человек не пришел бы ему на помощь; в полном одиночестве он следовал бы одним лишь доводам разума», — это две с лишним тысячи лет тому назад отвечает Ницше его любимый враг, Платон (Законы, кн. VIII, 835 с, пер. А. Н. Егунова). Какая острая (хотя и не самая многозначительная) ситуация! Странно, очень странно! Что я слышу! (Или, как сказал бы Ю. А. Антоновский, «Что слышу я!» — злоупотребляя инверсией и своим эмбриональным, жалким театральным ямбом.) Какой великолепный, наконец-то неподдельный хохот! А теперь уже не только слышу, но и вижу: вот лицо нашего героя, обожженное смехом, с мокрыми сияющими ямами глаз; вот (пока я подшучивал над Антоновским) пожар смеха отпылал, и сорокадвухлетний Ницше с облегчением, иногда еще мелко содрогаясь от внутренних раскатов, утирает платком глаза, очки и насквозь проплаканные усы… (Интересно, кто заметит, что этот период построен на инверсиях инверсий и на одной пародии?)

Эта общность недвусмысленно указывает на когнитивную монолитность матрицы: для философии соответствующие понятия естественны потому, что философы не в состоянии дистанцироваться от порождающих их собственных обыденных представлений, не говоря уже о бессознательных мотивах своего философствования.

Буддистская причинность, как известно, не имеет ничего общего с логико-механической причинностью западного мышления — она похожа, скорее, на упомянутую выше ницшевскую «процессуальную слитность и взаимную обусловленность». Сгустки же воли к власти, которыми Ницше заменяет субъекта и «я» вообще, как-то не очень определенно похожи на буддистские дхармы.

На всякий случай, для тех, кто еще не понял: 12-й и 13-й тома KSA, которые я так обильно цитирую на этом уровне лестницы, содержат в себе то, что прежде было известно как сочинение Ницше «Воля к власти» и что на самом деле является корпусом черновиков мыслителя, расположенных в хронологическом порядке и без искажений. Кое-что из этих черновиков 1886–1888 годов почти без изменений вошло в другие его сочинения этих лет, но большая часть была и навсегда осталась испытательным полигоном, а об окончательных результатах ницшевских испытаний говорить решительно невозможно — можно говорить только об их направлении.

Зрительный, воззрительный, теоретический (матричный) момент перспективы у Ницше сильно оттеснен моментом субъективно-волевым, а связанный с первым пассивный и коллективный момент и вовсе вытеснен активным и личностным (здесь коллективное и личностное понимаются как модусы индивидуальной, а не интегральной психики, как в следующей за знаком этой сноски фразе).

Пример столкновения двух способов восприятия в истории матрицы — некогда знаменитая, а ныне почти забытая острейшая полемика Гёте с ньютоновской теорией цвета, полемика, в которой правы были, очевидно, обе стороны, поскольку обе соответствуют действительности, только по-разному.

Такого рода излишества послужили предлогом для всем известных специфических широкомасштабных искажений ницшевского мышления — например, для вторичных мифов о слепом иррационализме его философии или о пресловутой «белокурой бестии». Они же — в более мелких масштабах — позволяют паразитировать на себе и самоутверждаться «сильным людям» всех мастей, от простых интеллектуальных хамов до профессиональных преступников. — Я не оправдываю Ницше, а только объясняю, откуда эти излишества могли взяться. Ответственность за связанные с ними недоразумения полностью лежит на нем, пусть даже он не мог предвидеть, как повернется дело. Что его подлинная человеческая позиция разительно отличалась от той, которая публично выражена им в виде соответствующих «излишеств», доказывает, например, расхождение между его высказываниями о ценности войн и частным письмом, написанным вскоре после окончания франко-прусской войны: в нем Ницше с горечью и отчаянием говорит об угрозе наступления (в результате этой войны) эпохи варварства — тогда, по его мысли, придется спасать остатки культуры в подобии монастырей. — Вы, «люди длинной воли»: раз и навсегда прекратите паразитировать на Ницше! Его «сила» не имеет ничего общего с насилием, его «власть» — с господством!

В этом уютном, почти незаметном уголке моей лестницы в бездну настала пора соединить наконец две темы, звучавшие доселе розно: перспективы и личности. Перспективы с бессознательной необходимостью создаются любой жизнью, и в любой жизни есть по меньшей мере следы личности. Перспективы, образуемые коллективными существами, будь то животное или человек, — это перспективы вида, и внутри такого-то вида они всегда одинаковы и в этом смысле биологичны, а потому каждая из них по отдельности как перспектива познания и будущего слаба: ведь уже из двух одинаковых вещей одна непременно лишняя. Сверхприродной перспектива может стать только в личности, и чем сильнее в человеке личностное начало, тем шире, чище, точнее и сильнее будет его перспектива, а чем сильнее в личности сверхличностные стороны, тем больше она сама будет перспективой. Такая личность как перспектива прозрачна, она как бы исчезает, а это значит, что мир в ней все лучше и лучше виден как целое, потому что она его не заслоняет, сама превратившись в перспективу

Представителями этих окружающих, их проекциями могут быть, например, даже «великие исторические события» — см. прозаический фрагмент Рильке под заголовком «Об одиноких».

Такие «попытки» могут выглядеть по-разному — от тумана в голове заплутавшего в лесу своей души Кандида, героя «Улитки на склоне» А. и Б. Стругацких, до неврозов и психозов.

Не надо смешивать его с характерологической скрытностью, мнительностью и подозрительностью, симптомом различных психических и нервных заболеваний (например, эпилепсии).

Еще один пример я возьму из беллетристики высочайшего пошиба (как и в предпредыдущей сноске) — это симпатичная фигура Цинцинната Ц. из романа В. Набокова «Приглашение на казнь». Цинциннат, явно символизирующий самостановление (в том числе своего автора), обвиняется в преступлении, состоящем в когнитивной «непрозрачности» для всех остальных, полностью прозрачных друг для друга представителей вида H. sap. sap., сапсапов, цапцапов. Он пытается разыгрывать «прозрачность», но неумело; его быстро разоблачают и приговаривают, разумеется, к смертной казни.

Индивид тоже, хотя и в очень ограниченной степени и скорее весьма потенциально, — тайна, но в целом он вполне сводим, выводим и объясним. Он познаваем потому, что задан и определен не собой самим, а коллективным началом, будь то во внешнем или внутреннем его выражении. Он конечен, в то время как личность обнаруживает начатки бесконечности. — Не знаю, как для читателя, а для меня абзац, к которому прицеплена эта сноска, — самое сложное место в книге. Поэтому прошу прощения за косноязычие или даже косномыслие.

Опасности взаимной ассимиляции «я» и самости описаны Юнгом (правда, только на уровне индивидуации — другого он не знал), и я о них только упоминаю.

Классический реальный, хотя и преподнесенный в беллетристическом виде, пример сочетания всех трех комплексов — тайны, иерархии и власти — можно найти на нескольких страницах текста у Станислава Лема: речь идет о его автобиографической повести «Высокий замок», где есть эпизод с «удостоверениями». Автор, которому было в ту пору двенадцать-тринадцать лет, вел одно время странную и тщательно таимую от всех деятельность — он создавал игрушечные удостоверения, дающие (в его фантазиях) их предъявителям все более обширные, иерархически выстроенные полномочия, связанные с собственностью и властью. Вообще же комплекс иерархии, по моим наблюдениям, проявляется как приверженность принципу аристократии — по преимуществу мужскому и воинскому принципу: скажем, если у человека есть аристократические предки, он подчеркнуто гордится ими, как Пушкин, а если нет, то домысливает их, как Рильке и Ницше. Последний вообще интересуется всем благородным и на идейном уровне — например, его настойчивые вопросы «Что благородно?» и решительные ответы на них (см. самостоятельно) звучат по-немецки как «Что аристократично?».

Я совсем не хочу связывать это обстоятельство с предполагаемым «отцовством» Ницше по отношению к символизму как течению в искусстве.

Как ни странно, Ницше мог бы занимать и противоположную позицию (по крайней мере, он, видимо, понимал всю коллизию), о чем, кажется, говорит текст KSA, 12, 9 [168], где отрицаемые им «современные веяния» характеризуются так: «засилие инстинктов (после того как произошло ослабление силы воли, стремления к цели и средствам…) (подготовлено в философии: больше ценится бессознательное)».

Как тут не вспомнить другое, уже упоминавшееся мною стихотворение, где «Одно стало Двумя» и где есть такие строки: «Здесь я сидел и ждал — не ожидая,//Вне зла и вне добра, но лишь играя://Весь — свет, весь — тень, в полуденном раю,//В бесцельном времени, у моря на краю».

Должен, впрочем, сказать, что, по моим сведениям, самостановление подвергает человека куда большему риску, чем «процесс индивидуации» и обычная судьба индивида, — хотя бы уже потому, что на карту здесь поставлено нечто бесконечно более важное. Катастрофами на этом пути усеяна, словно вспышками благодатных взрывов, вся высшая история человечества, история творчества. Но порог необратимости самого самостановления все же существует, хотя катастрофа возможна и за ним.

Ницше пользуется тут словом «das Selbst», которое в текстах Юнга традиционно переводится на русский как «самость» (а на самом деле в немецком языке всегда означает «подлинное я»).

«Волшебная гора», гл. 6 (перевод В. Курелла). Манн, собственно говоря, развивает тут мысль самого Ницше («Утренняя заря», аф. 18).

О Юнге я тут не говорю: в своих опубликованных сочинениях он высказывался на этот счет часто и охотно, но только по случаю, мимоходом и, видимо, нарочито неопределенно. Тексты же его семинаров 30-х годов о «Заратуштре», от которых можно было бы ожидать толка, не опубликованы и мне недоступны (пять машинописных экземпляров хранится в Цюрихе и Нью-Йорке).

Та самая, где герой изображен невозмутимым всадником, не уделяющим ровно никакого внимания своему опасному, очень опасному соседу. С неудовольствием вспоминаю, что при входе на лестницу нечаянно переврал ее название; но бежать обратно ради его корректуры я не буду, дело не ждет.

Третий его антигерой — Вагнер — не был жертвой в этом же смысле, но был ею в другом: Ницше принес в жертву свою любовь к нему (а заодно, к счастью, и свой неважный музыкальный вкус). Вагнер был для него предателем: он предал музыку как дионисовско-нематричное начало (то есть фактически или, лучше сказать, психологически — самого Ницше) началу матричному — христианству. Отсюда явно и повышенно аффективное отношение Ницше к Вагнеру: даже фактически повиснув над бездной, мыслитель находит в себе силы написать последнюю свою «готовую» работу, автокомпиляцию «Ницше contra Вагнер». А в «Се человек» раздел о его сочинении, посвященном критике Вагнера, в шесть раз больше разделов о таких неизмеримо важнейших книгах, как «За пределами добра и зла» и «К генеалогии морали».

В этом смысле в высшей степени симптоматично «последнее соображение» Ницше (действительно оказавшееся одним из последних его соображений, уже весьма нечетких) — в «объявлении войны» Гогенцоллернам он заявляет: «Если б мне только выдали этого юного преступника; я не замедлил бы погубить его — я хочу сам пустить испепеляющее пламя в его проклятый преступный ум» (KSA, 13, 25 [14]) и немного спустя повторяет: «Если б этот молодой преступник оказался в моих руках‚ уж я бы не замедлил его погубить‚ предав огню его преступный ум…» (там же, 25 [20], и тут же condamnit illi ad vitam diaboli vitae). «Юный преступник» — это император Вильгельм II, на фигуре которого, видимо, тогда фантастически сошлась клином вся великая воинская ярость Великого терминатора против матрицы (он хотел погубить его ум, то есть сознание, пламенем, метафорически связанным для Ницше с сознанием). — Наведя справку у текста KSA, вижу, что это было его предпоследнее соображение; последним было: «Уничтожив тебя‚ Гогенцоллерн‚ я уничтожу ложь» («ложь» — это, по смыслу предыдущих текстов, империя, но на символическом, подлинном уровне — ведь как можно было надеяться уничтожить империю? — конечно, это матрица как иллюзорная, искалеченная жизнь).

В ломаных скобках мои смысловые конъектуры; фрагмент не завершен, но последняя мысль Ницше в нем ясна насквозь: «…что они имеют все меньше шансов стать личностями, т. е. людьми в подлинном смысле слова».

Я, разумеется, не несу ответственности за существующие русские переводы этих дифирамбов; как решить возникшую дилемму, не ведаю.

Четырехчастная композиция стихотворения более ясна: в первой части Заратуштра мечет довольно абстрактные молнии, в третьей сулит сказать о «великих вещах», в четвертой говорит о них, не указывая прямо, но понятно, что речь идет о вечном возвращении. Именно вторая часть раскрывает, в кого мечутся молнии — в матрицу — и чт? предлагается взамен матрицы.

Подобно тому древнему римлянину, который на коне и в полном вооружении с грохотом свергся в расщелину на форуме при всем честном плебсе, чтобы эта расщелина, знак гнева богов, закрылась.

Чтобы избежать явного логического порока в понимании буквального смысла подзаголовка, смысла, звучащего так: «Как становятся тем, чем являются» (порока, который очевиден из вопроса: «как можно стать тем, кем уже являешься?»), надо попробовать читать его так: «Как приходят к самому себе», читать по правилам искусства, а не логики, видя символическое «дно» знака, нечто подразумеваемое. Тогда выйдет еще точнее: «Как человек становится тем, чем обязан быть» («является» означает «подлинное бытие в отличие от становления», бытие, заданное, как идеал становления, но никогда не достижимое; если вернуться к буквальному переводу, может получиться тогда: «Как становятся тем, чем являются на самом деле»). Впрочем, на таких «логических пороках» у Ницше построено многое.

Во-вторых, обращает на себя внимание слово «разумность». И здесь надо видеть две стороны — с одной стороны, это и есть предмет жертвы, разум; с другой, Ницше мог иметь в виду (одновременно) и другой смысл, мысленно переводя свое слово французским «raison» с его дополнительными значениями «основание; смысл; осмысленность и даже нетщетность», так что читать надо, например, «Об осмысленности моей жизни».

«Разве книги пишут как раз не для того, чтобы скрывать то, что оставляют при себе?» — спрашивает он в «За пределами добра и зла» (аф. 289) и даже сомневается в том, что у философов бывают «окончательные и подлинные мнения вообще», а в конце концов приходит к выводу: «Любая философия скрывает еще одну философию, любое мнение — еще один тайник, любое слово — еще одна маска». Мало того, здесь же Ницше заявляет, что такого рода скрытие — прямо-таки долг философии, за своей поверхностью хранящей (то есть обязанной хранить) некий «более обширный, более незнакомый, более богатый мир, бездну под любым дном, под любым “обоснованием”».

Другая, не менее первобытная реакция на матрицу — спонтанное насилие и терроризм как бессознательные попытки «откатить» матрицу назад.

Я не претендую и на хоть какой-нибудь портрет Кастанеды, да и не смог бы его написать, даже если бы захотел: этот человек писал свои фантастические образы на ярко освещенной стене, но лицо его оставалось в глубокой тени. Конечно, он подробно рисует заодно и себя самого, но вот что странно — несмотря на обилие конкретных и даже откровенных деталей, предстает в собственном изображении каким-то совсем уж абстрактным, и именно потому, что ему нет никакого дела до этих деталей. Его личность полностью растворена в его деле.

Правда, и у Кастанеды есть идеи в близком к привычному виде — таковы теоретические описания устройства человека и вселенной; но его герои всегда подчеркивают, что непосредственно, а не теоретически воспринимают («видят») вселенские и человеческие закономерности, а уж потом описывают воспринятое доступными обычному восприятию словами (только для пользы других, не воспринимающих), делая их них идеи.

Я не хочу идти против авторского желания — считать, что он писал свои книги «не от себя», поэтому прошу имя «Кастанеда», которым буду пользоваться для краткости, понимать как «книги Кастанеды». Чем бы они ни были, для меня здесь они — просто текст, содержащий идеи и образы, с которыми я имею дело.

Призываю читателя до конца этого уровня лестницы не забывать о моих оговорках!

Расторопная память и способность ассоциировать тотчас подмигнет и кивнет читателю на архетипическое представление о натяжении, о котором речь у нас шла уже давно, на 4-ом уровне нашей лестницы, и еще пойдет чуть ниже.

В том месте, где об этом говорится, звучит и чисто музыкальная метафора игры на арфе.

Мне неловко пользоваться невразумительным, на мой взгляд, словом «осознание» из русского перевода книг Кастанеды — ведь по-русски оно выражает смысл «одноразовой» акции по приобщению какого-то конкретного восприятия к полю сознания (это активный и направленный аспект сознания): осознать можно что-то одно, потом, скажем, что-то другое и т. д. Правда, возможно, этот странный прием был использован специально, чтобы показать, что кастанедовское «осознание» — нечто совсем другое, чем наше «сознание» (у Кастанеды оно — причина восприятия, у нас — его следствие). Не владея оригиналом, но и не слишком полагаясь на русские переводы этих книг, я предпочитаю цитатам свои пересказы, а цитирую только раз — в эпиграфе к этому уровню (в переводе А. Сидерского).

Впрочем, возможно, он пользуется этим выражением просто как общераспространенным. У Кастанеды есть еще одна косвенная ссылка на Ницше: вывод всех ориентаций «человека знания» за пределы моральных оценок, утверждение дона Хуана, что «истинное движение» человека происходит не между добром и злом, а между сугубо внеморальными характеристиками — «отрицательным и положительным». Эти последние, как можно понять, — отрицательные и положительные энергии вселенной, а в переводе с языка проективной метафоры — энергии психики. Итак: «истинное движение человека» — это психическая динамика, то есть либо восстановление естественного баланса сознания и бессознательного, рост личностного начала психики (в сторону «нашей магической природы»), либо нарушение баланса, стагнация и вырождение (околлективливание) психической системы.

Эта целостность и есть та полнота человеческого существа, которая дает возможность воспринимать полную реальность как множественность, бесконечность перспектив. Она прямо связана у Кастанеды с перспективистским пониманием мира: «…Целостности самих себя можно достичь, только если полностью понимаешь, что мир — это просто точка зрения…» («Сказки о силе»). Конечно, и по Кастанеде, мир все-таки — не «просто» точка зрения, которую можно играючи «занять»: эта точка зрения (перспектива) создается силой, волевым усилием, действием (совсем как у Ницше). Можно видеть и ее близость к юнговской самости, хотя это несколько затруднительно: Юнг говорит о самости как «психической целостности», но поскольку одна из ее сторон — бессознательное, а оно и по Юнгу обладает в том числе телесным уровнем, то позволительно думать о целостности души и тела, а уж у Кастанеды речь явно идет именно о ней, хотя под телом он подразумевает в данном случае не столько физическое, сколько «энергетическое» тело. Оно-то и подлежит все большему «осознаниванию», а в его ходе становится все более послушным и своим (в то время как «западный», то есть матричный, человек его вообще не знает — оно для него бессознательно, да и физическое тело для него во многом чужое).

«Дух» в его терминологии — то же, что «абстрактное, нагуаль, намерение» (в его же — избыточной с точки зрения «науки» — терминологии).

Это же содержание Кастанеда реализует и с помощью другой, очень красивой метафоры — я имею в виду притчу еще одного его магического героя, дона Хенаро, его рассказ о своем «путешествии в Икстлан». Это бесконечное путешествие и есть магическое восприятие мира, а с точки зрения его адепта, все обычные люди, встречающиеся на пути, суть лишь «призраки» (чей характерный символический признак, кстати, — обращенные к адепту настойчивые призывы к еде и предложение товаров); реальны же только маги.

На языке нематричной европейской традиции — это установление полной корреспонденции микро- и макрокосма. От этой традиции кастанедовская позиция отличается тем, что утверждает способность человека «создавать» и менять множество перспектив, делая мир полнее (и реальнее), в то время как та говорит только об одной (и уже потому искаженной) перспективе — так называемого (и притом довльно абстрактного) «истинного бытия».

А именно, натяжение «кольцевой силы» и «опрокидывателя» — аспектов двуединой мировой энергии: первый из них несет жизнь и сознание, второй — смерть (см. кн. 7), причем первый приходит «чуть-чуть раньше». Правда, Кастанеда пользуется этим архетипическим ходом мысли — в плоскости текста! — на тех же правах, что и остальные (за исключением Рильке, который, мне кажется, осознавал его по крайней мере в виде схемы), а именно бессознательно.

Терминология у Кастанеды не отработана до конца, так что у него можно найти место, где воля и намерение терминологически переставлены местами (что не меняет сути дела).

На то, что это так и для кастанедовских магов, намекает и их представление о «потере человеческой формы» и соответственно о достижении магом «бесформенности» как необходимых условиях продвижения к конечной цели — абсолютной свободе.

Миф, образ в книгах Кастанеды — это и есть природа, или «вещество» реальности; поэтому в них и говорится о том, что маги, по сути дела, живут в мифе.

Здесь эта бесславная фигура встречается нам в последний раз и окончательно исчезает сзади, за поворотом. — Должен, впрочем, признаться, что среди профессоров иногда попадаются вполне приличные.

Иными словами, тогда вышло бы, что «боги» запланировали эту катастрофу, то есть временный триумф матрицы, заранее — со спасительными для эволюции целями.