Лестница Ламарка - [46]

Внутри оказалось довольно людно. Людно – неправильное слово. За столиками сидели не другие люди, а именно боги. У некоторых было по шести пальцев на руках, иные вовсе с птичьими головами и крыльями. Но все они были такие же, как он, они различали звон волшебных колокольчиков и видели бег легких строчек. Юрий, пьянея от восторга, подсел к столику с двумя богами. Один – седой и гладко причесанный, с коготками на сухоньких лапках, другой – огромный, взъерошенный, с черно-сизой гривой. Боги спорили, они так увлеклись, что не заметили, как Юрий присоединился к компании. Спорили яростно, язвительно, красиво. Юрий мог бы принять участие в споре, ему было что сказать, он даже понимал кое-что из сказанного. Но постеснялся. Когда же боги, утомившись, насытившись спором, замолчали и принялись вертеть головами в поисках официанта, они заметили Юрия. Гладкий седой удивленно поднял редкие брови, взъерошенный насупился и сурово спросил:

– Вам что, юноша?

Юрий сунул руку за пазуху и, разрезая жестом сгустившийся от речей воздух Олимпа, протянул тетрадь со стихами. Сейчас они прочтут, и все изменится для него, он останется здесь, с ними, навсегда, и не нужно никакой женщины, ожидающей дома, и дома не надо. А Стасу он давно простил тот дурацкий разговор, нельзя же с ним об Этом. Нельзя с людьми, даже с другими людьми, об Этом можно только со своими, с такими же, с богами. И ничего не жаль, ничего больше нет, ничего не надо.

Боги на то и боги: объяснять им не пришлось. Огромный черно-сизый взял тетрадь, обычную ученическую тетрадь в линейку зеленого цвета, почтительно взял, раскрыл, отвел руку – у бога, как у всех живущих высоко, обнаружилась дальнозоркость, прочитал одно стихотворение, другое. Третье прочел вслух, чтобы тот, гладкий седой, услышал. Боги переглянулись, помолчали. Юрию казалось, что они молчат вечность, он успел вообразить свое новое обличье, как станет выглядеть здесь уже богом, пошевелил пальцами, проверил, не начались ли изменения? И тут седой резко закашлял, схватил стакан, отпил, но кашлять не прекратил. Да он смеялся! Этот смех его звучал как перханье, но черно-сизый смеялся как пустая бочка, когда в нее ударяют киянкой, оглушительно и беспощадно, и Юрий еще некоторое время слышал этот сдвоенный смех, уже после того как умер.

Шестое чувство

Первое. Обоняние

В городе наступление весны заметней всего на пустыре и в песочнице на детской площадке. На пустыре тощие кусты козлятника выпускают нежные белые шарики, позже они распушатся, распухнут нарядным желтым цветом, а пока желтеют по проталинам лишь редкие лепешечки мать-и-мачехи на толстых коричневых стеблях, пахнущие прелью и немножко солнцем. Синицы повторяют и повторяют нехитрую песенку, подзабытую за зиму; горчит, если надкусить его, прутик козлятника с отслаивающейся корой на зеленой подкладке, обнажающей белую, очень гладкую и чуть влажную плоть дерева. В песочнице пахнет мокрым от стаявшего снега песком и слегка – бензином. Куличики лепятся с особенным удовольствием, ловко. Холодный сероватый песок осыпается нехотя, не бежит быстрой струйкой под пальцами, не забивает рот пылью, когда кусаешь болтающуюся на резинке варежку, а отчетливыми крупинками катается на языке, пока не услышишь сердитое мамино: "Ну-ка, плюнь немедленно! Да что это за наказанье!" Весна.

Сидящая рядом на корточках противная и толстая, от нее еще пахнет бутербродом с розовой колбасой, тянет к себе твою любимую формочку с грибочком. "Это мое", – но она не слушает, тянет. Когда бьешь ее лопаткой по пухлому запястью, вылезшему из рукава синей курточки, она визжит, падает на спину и сучит ногами. Мама бежит к песочнице, озирается – с кем мы сегодня воюем, но никто не торопится на помощь этой противной, визжащей.

– Машенька, как тебе не стыдно! Зачем ты ударила мальчика? Так хорошо играли.

– Это девочка, – уточняешь ты. Ты любишь, чтобы все было правильно. Как же мама не видит, что это девочка? Не видит, что у тебя отбирают любимую формочку. – Она взяла мое, – пытаешься припрятать яркую формочку в ведерко, но та противная садится, не прекращая визжать и пахнуть колбасой, вырывает твое у тебя из рук.

– Машенька, нехорошо, дай девочке поиграть. Она поиграет и отдаст. Как тебя зовут, детка? – Мама наклоняется к противной, и та плюется в ответ. Плевок летит недолго, падает рядом, пузырьки быстро лопаются и впитываются песком, остается лишь белесое пятнышко. Мама отшатывается, собираясь, как ты надеешься, отругать, а может, и отшлепать противную, но налетает вынырнувшая из подворотни вторая мама и принимается кричать на весь двор. Она очень сердится, машет руками и сильно пахнет острым и резким: "Вашу внучку вообще нельзя к нормальным детям подпускать". Подхватывает противную на руки, вместе с твоей любимой формочкой и уходит, сердито и неровно стуча каблуками там, где дворник уже расчистил снег. Мама тоненьким голоском просит: "Машенька, пойдем домой" – и почему-то плачет, отворачиваясь, чтобы ты не видела. Ты видишь и чувствуешь, как щиплет глаза, во рту скапливаются соленые слюнки. Маму очень-очень жалко, ты обещаешь, что больше так не будешь, хотя ни в чем не виновата. Принимаешься плакать сама и плачешь, пока не замечаешь полосатого красивого кота. Он греется на солнце, откинув в сторону хвост, и щурит глаза тебе навстречу. От него пахнет мехом и совсем не пахнет помойкой.