Лестница Ламарка - [44]

Одна барышня грызла ногти и обожала плюшевых медведей. "У-ти пусеньки", – говорила она, целуя самого большого, заходя в комнату, и это еще можно было вынести. Но "пусенька", обращенное к Юре, и манера шмыгать носом оказались чересчур. А еще она пользовалась сладкими духами и носила розовые кофточки с оборками даже зимой. Вторая барышня предпочитала спортивный стиль, а косила под женщину-вамп. Она укусила Юрия до крови, что тоже можно было бы стерпеть. А вот презервативы с отдушкой и его собственное имя, выведенное специальной тушью на худых ягодицах, – нет.

Юрий утешал себя тем, что оказался не там, строительный институт – ошибка и сокурсники – ошибка, есть другие, тонкие, чуткие.

На работе стало только хуже. Громадная организация, много женщин, мужчин поменьше, и все озабочены одним: как прожить жизнь наиболее бездарно. Женщины, не стесняясь его присутствием в комнате, обсуждали покупки, белье, рези в животе, как муж вчера нажрался, как свинья, какая свинья Ольга Степановна и какая толстая задница у директора. Юрий утром плелся по длинному коридору к своему отделу и боялся, что на этот маршрут от проходной до кульмана уйдет жизнь. Мужчины говорили о футболе и политике, на перекурах – о женщинах. "Ты видел новенькую, у изыскателей? Ну и буфера, доложу тебе. А задница – как футбольный мяч!" Все шутки сотрудников обнимались темой "ниже пояса". Если бы не Стас, с которым когда-то учились в школе, и вот, встретились на новенькой работе! Стаса любили пятидесятилетние тетеньки с обесцвеченными волосами, ражие начальники, коллеги-мужчины, уборщицы, а уж о молодых сотрудницах и говорить нечего. Хотя выглядел Стас так себе: полноватый, с легкими залысинами, в очочках, картавый и суетливый. Стас играл на гитаре, пел хриплым голосом соответствующий репертуар, вплоть до запредельной попсы. Хорошо хоть анекдоты не рассказывал. Стас позволял себе спрашивать краснеющую барышню: "Подмылась ли ты на ночь, Дездемона?" – и барышня довольно хихикала. Впрочем, чего и ждать, но Юрий терпел. Стас писал поздравительные стишки к 8 Марта, Новому году, юбилеям и корпоративным вечеринкам, заурядные пошлые стишки, но порой в них сквозило неуловимое, истинное.

Где-то в городе жили другие люди. Они говорили по-другому, по-другому думали и чувствовали, по-другому шутили с женщинами, и женщины у них были – другие. Само собой, такие жили на Олимпе, но, возможно, и еще где-то, рассеянные среди прочих, этих вот людей, таксистов по складу характера, барышень и сотрудников строительной организации. Они не слышали шуток Петросяна, не каламбурили, не пересказывали своими словами вчерашнее кино, не скандалили в очереди. Хотя в очередях они, безусловно, не стояли. Не подозревали о существовании Коэльо, не повязывали бантики йоркширским терьерам. Не считали за обедом калории, не говорили о деньгах и поездках в Хургаду. Руки, черт возьми, мыли перед едой и после туалета. В этом месте Юрий принимался смеяться над собой, и жизнь становилась терпимей. Да, ведь еще есть Стас. Пусть он любит Петросяна и плоско шутит. Пусть рассказывает, как на черной лестнице отымел начальницу среднего звена и солидного возраста, стоя, у батареи во время перекура; пусть читает детективы и не слишком опрятен. Это не важно. В нем есть что-то от жадности и всеядности людей Возрождения, неукротимое жизнелюбие и полнота бытия, грубоватость естественности, поглощающая изнеженную тонкость. После дурацкой телепередачи Стас способен слушать Малера, и пусть за Малером последуют реклама, Вика с толстыми ногами, суши-бар и ужасы цивилизации.

Но прошел год, не меньше, прежде чем Юрий решил признаться Стасу, что пишет стихи. Начал писать не так давно, с того лета в деревне, когда дремал-мечтал под орешником, а слова сами складывались в строки, бежали быстро, словно их ветер нес, а река не двигалась, и облака стояли, и листья не шевелились, но шорох их рождался сам собой. Юрий боялся, что Стас скажет что-то грубоватое, не идущее к настроению, что-то вроде: "Давай, пает, тащи свою нетленку", или в таком роде. Но Стас спросил всего лишь: "Покажешь?" – и отказать было неловко: начал говорить, – договаривай. У Юрия была при себе тетрадка со стихами, специально прихватил, все-таки рассчитывал показать.

– От руки пишешь? – Стас удивился, но не стал комментировать, за что Юрий был ему благодарен. – Оставишь почитать?

– Нет, – Юрий даже головой затряс. – Прочитай сейчас, пожалуйста. А я пока на кухне посижу. – Они были дома у Стаса. Квартира выглядела довольно безлико, словно хозяин зашел ненадолго, бросил пару своих вещей на случайные места, огляделся и сказал: "Ну, поживу недельку, там видно будет". – Но Юрию квартира нравилась вневременностью и пустотой. На кухне пустота казалась стерильной. При своей неряшливости в одежде Стас не терпел грязной посуды и нечистых полов. Юрий с тоской представил собственную кухню. Можно было до блеска намывать холодильник, но мать пихала туда распечатанный пакет кефира, подпирала кастрюлей, кефир проливался, на полу у плиты скапливались засохшие крупинки гречневой каши, на импортном вычурном кафеле копились брызги, летящие со сковороды. Жить отдельно не удавалось. Негде.