Лестница Ламарка - [42]

Она писала технически безукоризненные, очень скучные стихи в молодости и весьма рискованные, небезупречные, исключительные по эмоциональному воздействию – в зрелом возрасте. Но этих поздних стихов никто не читал, хотя журналы регулярно печатали ее подборки. Читать смысла не имело, ведь мнение об ее творчестве сложилось давным-давно. Собственные стихи она декламировала грудным, хорошо поставленным голосом с долгими паузами, почти без интонаций. Слушатели отключались на второй строке, воспринимая отдельные слова, голос имел дивную силу убаюкивать сознание, как многие излишне профессиональные голоса. Названия ее книг помнили библиотекари и редакторы, этого было достаточно. Но если просили назвать современную поэтессу, даже самый распоследний техник-смотритель уверенно произносил ее фамилию. Иногда она соглашалась выступить в школе, но не вела творческое объединение и с молодыми авторами не зналась. Первое, с чего начинал всякий молодой автор, ощутив достаточно амбиций, чтобы назваться таковым, – сбрасывал В. с парохода современности и отказывал ей в зачатках поэтических способностей. Повзрослев, многие молодые искали ее протекции, но сбрасывать с парохода продолжали, это стало общим местом. Обратно ее водружали те, кто достаточно созрел для административных либо литературоведческих игр. А поскольку взрослых зрелых людей – вечный дефицит, водружали нечасто. Авторы в возрасте, ругмя ругавшие ее ровесниц, устраивающие литературно-критические локальные и масштабные склоки, не трогали В. – это было бы слишком скучно.

Всякий посмеялся бы и сказал, что это уж чересчур, из области фантастики, если бы услышал, что она предпочитает тридцатилетних любовников. Любовников у нее не могло быть независимо от возраста. Собственным возрастом она совершенно не тяготилась, что несколько неэтично для женщины, но ведь она – поэтесса.

Разве можно представить, что к предпоследнему, тридцатилетнему, как положено, худому гражданину с бородкой клинышком и густыми бровями, она бегала на встречи в коммунальную квартиру на пятый этаж без лифта? Нет, разумеется. Представить чьим бы то ни было любовником это долговязое худосочное существо, внештатно пописывающее в какой-то печатный орган? Да, ни за что. И чтобы она при всех на каком-то сверхофициальном мероприятии подошла к нему, забежавшему за материалом для своего печатного органа, и сказала коронную фразу: "Я вас хочу?" Чтобы он не поверил тому, что услышал, нет, тут как раз все нормально, то есть он бы точно не поверил. Но чтобы не поверил, переспросил с глупейшим видом: "Простите, не расслышал", – и через полчаса удалился с нею, на глазах у не воспринимающей реальность публики, удалился в комнату в коммуналке, принадлежащую его другу, потому что у него дома мама и жена, а у нее муж, и там, в этой комнате, без всякой прелюдии, без избыточных слов слился с нею не только в исступленных, но и довольно изощренных объятиях? Фу, какая глупость. Чтобы она бегала, как девочка, со всеми своими тучными бедрами и грудями и полной статуарностью на пятый этаж без лифта, чтобы врала мужу, что уезжает на конференцию на три дня, а сама сидела-лежала на продавленном диване и пила коньяк из майонезной банки от дореформенной эпохи? Чтобы муж оборвал, в прямом смысле, телефонные трубки и порезал ножницами ее записные книжки? Чтобы худосочное существо с нехарактерной горячностью умоляло ее оставить мужа и выйти за него, существо, замуж? Чтобы она своим глубоким великолепно поставленным голосом говорила непристойности, уместные лишь в румяных устах молоденькой раскованной шлюхи, любящей свою профессию? Чтобы существо поливало слезами ее полные, слегка тронутые артритом алебастровые колени? Да что она, в конце концов, могла ему такое особенное предложить, чтобы так уж. Нет, глупость, никто бы не поверил.

И когда внештатный сотрудник одного печатного органа ушел в запой, чего за ним никогда не водилось, никому бы и в голову не пришло, что виною этому простая фраза:

– Не звоните мне больше. Ближайшее время, лет так шесть, я буду страшно занята.

И уж тем более никто бы не мог представить, что В. сломала ногу, катаясь ночью по пустому стадиону на роликовых коньках – в ее-то возрасте – с последним любовником, тридцатилетним, но удивительно солидным господинчиком, ниже ее на полторы головы и почти таким же тучным, появляющимся на людях в шляпе-котелке фасончика девятнадцатого века.

Муж починил телефоны, нанял сиделку и пил с нею чай, трепетно передавая ложку, чтобы она могла сама положить себе брусничного варенья. О ее травме даже написали в какой-то газетке, но газетке малоизвестной и с небольшим тиражом. Редакторы сочувствовали, что она так неудачно оступилась на лестнице, хотя она и не объяснила, как все произошло, но вариантов-то не было, все и так ясно. Как раз в это время вышла очередная ее книга, и В. получила какую-то солидную, но не популярную премию. По телевизору показали серию интервью с нею, а одна школа боролась за то, чтобы называться ее именем. В этой школе В. довелось выступить лет пятнадцать назад, и руководство полагало, что ее уже нет в живых – таких масштабов достигла ее репутация классика, за что винить руководство не следует, а напротив, понять можно легко. И вообще, дело шло к тому, чтобы выдвинуть ее поэтом года, но нога заживала медленно. А может, и быстро, но под гипсом не видно.