Лесной царь - [69]

— Бедняжка, вряд ли выживет. За что ты убил ее, несчастный? — обратился он к Джюрице.

А Джюрица, нахмурившись, с презрением смотрел на неподвижно лежащую страдалицу. В глазах его горело злорадство, однако он не проронил ни слова.

Начальник растерялся; за что браться сначала? Нужно привести в чувство Станку, перевязать ей рану, вызвать общинные власти и Станкиных родителей, нужно что-то делать и с домочадцами Йово, произвести в доме обыск.

* * *

Лишь к вечеру прибыл начальник со связанными Джюрицей и Йово в город. Станку он оставил у родителей и послал туда врача. Осмотрев ее, врач выразил надежду, что девушку удастся спасти.

В городе начальника ждали неблагоприятные известия. Полицейский пристав встретил его перед уездной управой и на вопрос, как обошлось с Новицей, ответил:

— Убит.

— Как! Кто его убил? — крикнул сердито начальник, слезая с лошади. — Рассказывай, как могло это случиться? А вы отведите этих двоих наверх и ждите.

— Стражник убил. Мы подкрались к его жилью; осмотрели сначала местоположение дома, и мне показалось подозрительным одно оконце над самым оврагом. Я поставил там Добросава и приказал быть начеку. Потом с остальными тремя стал перед дверью и громко постучал. Ответа ждали долго. Постучали опять. В доме отворилась дверь из комнаты, и женский голос спросил: «Кто там?» Ну, я, конечно, ответил и требую отворить, а она просит немного подождать, оденется, мол. Вдруг слышу Добросав кричит: «Стой! Стой!» — и бац! Бежим туда и видим: Добросав прыгает в овраг. Подходим — тот лежит в овраге, а Добросав дергает его за руку. «Что случилось?» — спрашиваю я у Добросава. «Я стою, говорит, под окном и жду, притаился, а он вдруг плюх из окна, как мешок. Я крикнул ему раз, другой, а как увидел, что он поднимается, открыл огонь и… готово…»

— Неужто наповал? — спросил начальник, хмурясь.

— И пикнуть не успел. Вон во дворе. Жену я посадил, а в доме оставил засаду.

«Сам дьявол им помогает! — подумал начальник, входя во двор. — Но ничего, в руках у меня эти двое, а если Станка поправится, мы полегоньку распутаем узелок, и там…» На этом его мысль оборвалась, он увидел лежащего на зеленой траве мертвого Новицу, вокруг толпились жандармы.

XXVII

На белом хлебе!.. Как далек он был от этой мысли и как вздрагивал от ужаса, когда слушал рассказы об этом черном дне… Его поражало, что человек, который знает, наверняка знает, что завтра умрет от пули, живет, ест, пьет, спит, думает… Джюрица считал, что на это способны лишь исключительные люди. А вот и для него настал час поглядеть на самого себя в таком положении, и он дожил до того самого дня, и он со смаком ест бурек[17], который прислал ему содержатель харчевни Митко, пьет старое вино и угощается дорогим табаком начальника… Что значит живая душа!

До сих пор от него скрывали день казни. Сегодня же утром его отвели на верхний этаж, в чистую, светлую комнату. Посредине стоял большой круглый стол, застеленный чистой простыней (с постели стражника), крепкая, прозрачная сливовица искрилась в графине. Вокруг выстроились тарелки, а в центре, рядом с графином, стояла миска с брынзой и каймаком.

В комнату вошел начальник… В последнее время, особенно с тех пор, как был вынесен приговор, чиновники и стражники изменили к Джюрице отношение. Замечая на себе эти жалостливые, сочувственные взгляды, Джюрица понимал, что они считают его человеком обреченным, а уж дело известное, таких всегда жалеют… Начальник тоже взглянул на него ласково, подошел и положил руку на плечо.

— Джюра, завтра приговор должен быть приведен в исполнение. И сегодня, согласно обычаю, ты можешь немного развлечься. Кое-кто из местных торговцев послал тебе угощение, а Митар и его товарищи составят тебе компанию. Вот и я тоже угощаю тебя этой ракией. — И он показал рукой на графин.

Когда начальник упомянул о приговоре, у Джюрицы задрожали колени, все тело охватил озноб, а сердце точно кто-то схватил и сжал. Когда читали приговор на суде, Джюрица не испугался и прослушал его спокойно, зная, что есть еще суды, которые скажут свое последнее слово. Но решение кассационного суда, которое пришло спустя месяц, просто убило его. Джюрица совсем поник, затосковал, правда, в глубине души еще тлела неясная надежда, и он ухватился за нее слепо, лихорадочно, безрассудно, хотя внутренний голос говорил ему, что сейчас, после кассации, все кончено, ждать больше нечего. Джюрица уговорил одного писаря написать от имени матери прошение о помиловании и отправил его на почту. С этого дня Джюрица больше не думал о смерти и упорно надеялся на помилование. Обосновывал он свои упования довольно странным рассуждением: «Штука ли, брат, человеческая жизнь! Убить здорового, живого человека… так, за зря, ну ладно бы больного… только что был, жил — и нет его больше!..» — так он рассуждал, а тем временем на ум приходили те люди, которых он убил…

С этой лихорадочной и пустой надеждой он прожил до сегодня, и вот сегодня его переводят на белый хлеб!..

Значит, завтра!.. Завтра произойдет то, что мерещилось ему последние два года, о чем он не смел думать, о чем не хочет думать и сейчас… не решается думать. Впрочем, кто знает… вдруг придет еще ответ… И на сердце опять становится теплей.