Лесное озеро (сборник) - [25]

Однажды вечером является Эмма. Она расстроена.

— Опусти занавески, я не хочу, чтобы меня увидали.

Он исполняет ее желание.

— Что с тобой, Эмма?

Он садится рядом с ней на диван, берет ее руки в свои.

— Муж спросил, правда ли, что ему говорили…

— И ты ему?..

— Я сказала, что нет… Я не понимаю, как все это случилось. Я — гадкая, очень, очень плохая женщина.

Марк Павлович ее успокаивает:

— Оставайся у меня.

— Нельзя.

— Что за вздор?!

— Раз я замужем, я должна быть с мужем, он такой честный, трудолюбивый.

Марк Павлович раздражается:

— Ты, моя милая, лицемеришь.

Немного побыв у него, Эмма торопится домой. Он провожает ее до трех берез; они расстаются, чего-то не договорив друг другу.

Возвратясь в село, Марк Павлович заходит к отцу Аввакуму.

У того начальник почтово-телеграфного отделения, и учительница земской школы, высокая, темно-русая, веснушчатая. Отец Аввакум играет на скрипке, Филолог на пианино. Филолог, любимец отца Аввакума, учится в синодальном училище и, несмотря на свои пятнадцать лет, уже удостоен трех медалей — бронзовой, серебряной и золотой. Вместе с хором он побывал за границей, отовсюду навез открыток с видами достопримечательностей и разные сувениры.

Отец Аввакум играет Македонский марш. Марк Павлович, перекинув ногу за ногу, смотрит на широкий лоб Филолога. У мальчика бледное лицо, худосочен, острое малокровие. «Надо ему мышьяку повпрыскивать», — думает Марк Павлович и машинально берет с этажерки латунное пресс-папье, вывезенное Филологом из Германии. Оно изображает копию лейпцигского памятника «Битвы Народов» — тяжелое, скучное, неуклюжее…

— Браво! — хлопает в ладоши начальник почтово-телеграфной конторы, когда отец Аввакум опускает скрипку и, держа ее за гриф, показывает сыну смычком на ноты, что-то поясняя.

— Ловко! — хвалит Марк Павлович. — Сыграйте какую-нибудь русскую песенку.

Отец Аввакум перебирает ноты и, вскинув скрипку к груди, взмахивает смычком. Струны звенят грустью, тоской; вспоминаются непроглядные осенние ночи, стоны черного ветра, плач мятелей. Но вот — тьма лучезарно озаряется, цветет поляна, качаются алые головки маков; в красном сарафане проходит Царь-Девица, серебряной трелью летит ее смех…

«Либо со мной, либо с ним! — ожесточенно решает Марк Павлович про Эмму. — К чему колебания? Она должна уйти от своего мужа».

И в то же время он с болью сознает, что Эмма — птица со связанными крыльями; Валькирия, лишенная пламенной необузданности. Она страдает, потому что выбилась из колеи привычных будней, порядок ее жизни нарушен…

Отец Аввакум опускает скрипку.

В гостиную заходит его мать, старуха желчная и костлявая. Она зовет гостей к столу откушать, чего Бог послал.

Отец Аввакум закрывает пианино, а скрипку прячет в деревянный футляр.

— Ну как, батя, летопись подвигается? — спрашивает его Марк Павлович, пробираясь поближе к графину с водкою.

— Пишу, врач, пишу о последнем подвиге моем, дырника в православие обратил.

— Какого дырника?

Отец Аввакум хохочет, наливая водку по рюмкам.

— А это секта такая… О ней мало знают, а она, чай, самая русская — детской веры в ней много… Дырник потому так прозывается, что в дыру молится. Ха-ха-ха!.. Нутка, врач, за здоровье всех живых, за покой мертвеньких, чтобы и нам — придет пора — спокойными быть! — Отец Аввакум чокается с начальником почтово-телеграфной конторы и с Марком Павловичем. — Дырник просверлит буравом дырку в стене на Восток, смотрит в нее, как солнце взойдет, и — знай себе — ровно птичка из клетки, намаливается. Пришел я к нему, реку со строгостью: заткни дыру, глупый мужик, с высокой горы не узришь мира всего, а в дырку и тем паче. А мне, ответствует, всего мира вовсе не надобно. Недостоин я, говорит, на весь мир глядеть, хошь бы краешком. Ха-ха! Одначе, обратил я его, заткнул он свою дырку, и теперь, как все, в церковь ходит.

Отец Аввакум, морщась, выпивает водку, закусывает селедкой.

— Секта вредная до чрезвычайности! — твердо заявляет мать отца Аввакума.

— Почему-с? — любопытствует начальник почтово-телеграфной конторы.

— Соблазн великий. У нас духовенство и так принижено — ни доходов порядочных, ни почитания, одно лишь — церкву навещают да за требы платят. А как прослышат, что можно и через дырку спастись, все дырки просверлят из жадности… Солнцепоклонники! Я бы таких в тюрьму сажала для назидания.

Марк Павлович смеется.

— А кто этот дырник? — спрашивает учительница.

— Кузьма Коршунов.

— Неужто он?

— Он.

— А я и не знала… Мужик, как мужик, только водки не потребляет.

Отец Аввакум зорко следит, чтобы рюмки не пустовали. После шестой в голове Марка Павловича приятно туманится.

— Ночью дождь пойдет, — убежденно сообщает старуха.

— Вы думаете?

— Вернее примет нет: днем свинья хрюкала, воронье кричало да и поясница, почитай, с самого утра ноет.

Отец Аввакум, слегка охмелев, жалуется:

— Дырника таки я одолел, а вот нашего афеиста мне никак не своротить; ума не приложу, с чем подступиться к нему.

— Лавочника?

— Да, Памфилова… Стоит за прилавком, папиросой дымит, счетами нащелкивает. Почему в церковь не ходишь? Я, говорит, афеистом стал. Сам по складам еле-еле читает, борода до чрева отпущена. «Да знаешь ли, — спрашиваю, — значение сего слова иностранного?» — «Очень даже хорошо знаю!» — «А откуда же в таком случае мир произошел?» — «А по мне, — ответствует, — все равно: могло и вовсе мира не быть — одна радость-то». Вот тут и потолкуй с ним. Жена ревет, а он на нее цыкает: «Когда умру, бросьте меня за околицу, чтобы псы поели, да вороны моей падалью накормились».