Лесничиха - [65]

— Как сыр в масле катаюсь, тебе и не снится такая жизнь! А почему? Разные у нас с тобой были — да и есть, чую, — взгляды на действительность. У тебя — книжные какие-то, донкихотские, у меня — трезвые, как и подобает в наш суровый ракетно-ядерный век. Хоть попробовать ее, настоящую-то жизнь, потом, может, и никакой не будет… И вот, — кивает на свою роскошную «Чайку», — вкушаю. Рыбачить в засушливую степь ездим! — смеется.

— Значит, используешь ее для своих личных нужд? — зло спрашивает Якушев, имея в виду степь.

Серега же, видно, думает о машине и потому отвечает наставительно:

— Мне — можно. Как большому начальнику. — И восклицает досадливо: — Эх, зря шофера Ваньку не взял, а то бы прямо вы лопнули от зависти!

— Разве тебе кто-нибудь завидует? — вот-вот сорвется в яростный крик Якушев. — Нет, гражданин, зря ты так думаешь.

— Не-ет, всю жизнь теперь будешь терзаться! — хохочет, слегка отступая, Седов. Еще раз взглядывает на часы и, как видно, заканчивает: — Одним словом, спасибо тебе за то давнее столкновение и за то, что вот так, просто, без всяких формальностей вы избавили меня от своего «эбщества». За то, что не «исправили» меня, не «воспитали» — иначе кем бы я стал?.. Ладно, Витя. У меня тут в заначке бутылка многозвездного коньяку — давай выпьем за сегодняшнюю встречу! Хоть и жарко, конечно, сейчас пить, но ради такого редкого случая…

— С тобой я пить не буду, и не потому, что жарко.

— Это отчего же? — напрягается Седов, невольно стискивая свой правый кулак. — А-а! — смеется. — Боишься на гаишников нарваться? — Пренебрежительно отмахивается: — Какие тут, Витя, инспектора! Вон, — кивает на стоявших в сторонке и о чем-то спорящих ребятишек, — инспектора какие у нас тут! Да если тебя и развезет — сворачивай на поле и дуй напрямик! Как по бетонке какой аэродромной промчишься. Один во всем мире…

— Нет, пить я с тобой не буду, — твердо, удивляясь, откуда такая твердость, повторяет Якушев.

— Да-а… — испытующе смотрит на него Седов. — Ну ладно. Бывай. — Резко отвернувшись, он подшагивает к своему автомобилю и грузно заваливается на сиденье.

Снимается с места, как вспархивает, «Чайка» и, мягко приседая, спускается на мост. И вот она уже на том берегу, убегает от серой, своими же колесами поднятой, пыли. Вся в световых бликах, как пылающая головня, ей, наверно, тесно на этой дороге, и она останавливается, точно в раздумье; стоит минуту, другую и вдруг резко сворачивает на огромное поле. И мчит, как бескрылый самолет, по направлению к областному городу…

Якушев угрюмо отворачивается, захлопывает капот своей машины. Не сразу, но все-таки заводит мотор и, прощально махнув рукой ребятишкам, трогается в путь. Он почти не замечает перед собой неровностей дороги — глаза расплывчаты, точно в слезах. И на душе тоскливая опустошенность — да, это действительно был удар. В самое сердце попал Серега Седов, хотя ничего необычного, казалось бы, он о себе не поведал. К чему стремился, того и достиг. Только вот как же он сумел обмануть всех, неужто не видать было его волчьей натуры?.. «Это он тут, передо мной так изгалялся, — кивает, соглашаясь со своими мыслями, Якушев, — Тут… А там, перед всеми — добропорядочный, энергичный, растущий товарищ…»

— Ну, гад, — вышептывает Виктор, терзаясь. — Зря не узнал я хотя бы номер твоего «почтового ящика»!..

Неприятней всего слова Седова, что ты сам помог ему сделаться таким, каким он предстал сегодня. Удар тот дурацкий по лицу, изгнание Седова из рядов сельэлектровцев — разве это помогло ему как человеку? Выпустили волка…

Для Виктора все померкло вокруг, так он растерян. Даже линия-отпайка на Т-образных опорах — точно ряд огромных могильных крестов, и вся степь — огромное мертвое поле.

Баранка в руках колотится, вырываясь; на одной из колдобин газик взвиливает в сторону. Виктор невольно вспоминает родных и их спрятанные в багажничек кабины яблоки. Яблоки… И снова ему делается горько: эта встреча с Седовым все перепутала, даже вот забыл угостить ребятишек…

Но возвращаться уже поздно. Впереди проявляется из мглы узенский, самый большой в заволжской степи, элеватор. Бегут минуты, и у подножия степного небоскреба начинают различаться серые и бурые постройки и дома, но прежде всего и четче — старинный вокзал из красного камня.

Грунтовая дорога подходит к железной и бежит с ней рядом, чтобы вдали, за вокзалом, снова остаться одной: железный путь в Узенске обрывается (дальше он лишь намечен перспективными планами). Сразу перед вокзалом — переезд. От переезда к элеватору и дальше, к «городу», берет начало асфальтовая полоса. В прошлом году в эту пору она была сплошь завалена высокими, как горы, буртами зерна — элеватор не вмещал весь урожай. А сегодня асфальт уныл и пустынен. И стены элеватора отзываются пустотой, когда рядом лязгает буферами прибывший из-за Волги товарный поезд.

Надо сворачивать на переезд, но Виктор проскакивает мимо. Вокзал, пакгаузы, дальше — кирпичный завод, легкие вагончики изыскателей, и дорога снова остается одинокой. Совсем одинокой…

Сухие прошлогодние камыши, вернее, их остатки, дымятся в лиманах — сами ли вспыхнули или кто их поджег?.. Это та старая дорога, по которой когда-то в звонкую оттепель ехал Витька на первый свой объект. До Алексеевки километров пятьдесят, совсем немного по степным масштабам, а все никак не мог выбраться проведать ее. Теперь же он решил (вернее, что-то его заставляет) обязательно заехать в Алексеевку, а там — и в Таловку, на Серегину родину, и уже потом вернуться в Узенск, на свой прорабский участок, в один из вагончиков, где ночуют усталые, «с поля», монтеры и где для него отгорожен угол с койкой и столиком, заваленным проектами, сметами и ценниками.