Лесничиха - [48]

Серегу водка совершенно не брала, только нагревала, побуждая к разговору, задушевной беседе. Старуха тоже пила много, по-мужски и, загрустившись, говорила о себе. Она была очень одинока. На целом свете не осталось у нее родных, последнего сына отняла война.

— Чтоб ее… Чтоб ее!.. — с трудом продохнула Пионерка и, схватив стакан, налила до краев ничем не прикрашенную водку. Громко выпила.

Потом она оделась и пошла, пошатываясь, по соседям, будить их, подбивать на горькое веселье…

Витька очнулся на полу, смутно вспоминая, что кого-то целовал, кому-то плакался, клялся в бесконечной дружбе. Что-то теплое, ласковое было под рукой, он повернулся — поросенок! Пригрелись оба, а наверху на раскладушке похрапывал Седов.

Витька встал, навеки зарекаясь пить. Растолкал Серегу, и они начали искать Колюна. Нашли его закоченевшего в своей кабинке. Он, видимо, куда-то порывался ехать, может быть даже за новыми пол-литрами. Ключ зажигания был воткнут, все было приготовлено для старта.

— Ступай, отлежись в тепле, — приказал ему Серега. Помог войти в избу и взобраться на печь. Потом, скучая, сквозь зевоту, предложил Витьке — Пошли, прогуляемся по воздуху.

— Может, на Узень? — обрадовался Витька. И торопливо рассказал о недавно виденной «рыбалке». — Прямо в руки лезут. Щуки — во-о!..

Воскресенье было пасмурным, мокредным. Небо — в низких сплошных облаках, окрестности — в плотном тумане. Погода была явно не для дальних прогулок; по это для тех, у кого чистая голова. Друзья прошли по улице и свернули к Узеню, постепенно приходя в себя от тишины, спокойствия и словно бы весеннего запаха воздуха. Хотелось молчать, а если и говорить, то только о хорошем.

— Интересно, куда это она… вчера на лыжах? — тихо спросил Витька.

— Домой, куда же, — понял, о ком речь, Серега.

— А где ее дом?

Серега шел задумчиво, молчал, рассеянно поглядывая под ноги. Потом ответил:

— Кадыра помнишь? Вот там… — И неожиданно засмеялся.

— Ты чего? — взглянул на него Якушев.

— Да так. Жизнь их вспомнил. Сплошной анекдот.

— А что ты знаешь, что? — Было боязно услышать неприятное.

— Ладно, расскажу… Был когда-то Кадыр чабаном, хорошим чабаном, известным. Зарабатывал законно — видал ковры? А жил в Алексеевке, вернее, в Годырях. И вот в это время случаем поймали городских охотников на машине. За сайгаками гнались и прихватили по пути пяток овец.

— Ну и что?

— Раскололись охотнички, сознались. У казаха, заявляют, за ящик водки променяли. А старик никогда и не пил… Ну, сам понимаешь: стали таскать его, допрашивать. А Кадыр — он чудной оказался, с гонором — взяли запил назло, по-настоящему. И когда разобрались, он уже хлебал вовсю — только дым коромыслом. И чабанить бросил, как его там ни уговаривали…

Серега выдержал паузу и продолжал:

— Не трогать бы его, и все вошло бы в норму, но тут кто-то возьми и пошути: «Не будешь работать — вышлем из колхоза, как тунеядца». Ну, тут и вовсе взбеленился старик: разорил свою избу, собрал вещички и водворился на том развилке. На границе колхозов. Вроде на нейтральной полосе. А какая там нейтральность, когда его землянка всеми стенами упирается в колхозы… Хитрит старик, ждет, когда придут к нему поклониться, попросить прощения.

— А что Сопия?

— Она тоже оказалась с характером. Разлад на этой почве у нее вышел с родителями. Не захотела уходить из Годырей. И живет теперь там на частной квартире…

Серега замолчал. Надолго.

Витька тоже не хотел говорить, ему виделась Сопия, бегущая ночью к своим старикам. Он очень ее понимал. Даже догадывался, что она чувствовала, когда бежала одна по степи…

Узень открылся неожиданно, как и тогда, в первый раз. Но теперь он был безлюдным, тихим. Рыба, видно, или вся подохла, или вдоволь надышалась кислородом, благо прорубей на речке было множество. Темная, как по-казахски заваренный чай, вода до краев наполняла проруби и лунки, местами заливала лед — такая же гладкая, неподвижная.

Витька виновато наблюдал, как Серега нехотя бродил по льду, ногой отшвыривая проволоку, обломки черенков. Вот он нагнулся, поднял лопату, продолбил на льду прямой глубокий желоб, сомкнул им две проруби и с силой гребанул воду. Тугая темная волна с глохтом устремилась из одной проруби в другую, увлекая за собой новую порцию воды. Серега все греб и греб, словно хотел вычерпать первую прорубь, и со стороны это казалось непонятным.

Но вот по желобу сверкнула чешуя; ее словно подняло со дна: вода взмутилась, почернела еще больше. Стоп! Седов лопатой перекрыл движение и ловко выплеснул к Витькиным ногам красноглазую тонкую плотвичку. Она еле-еле трепыхнула телом и вскоре замерла.

А Серега снова греб, войдя в азарт, раскрасневшись. Запястья рук его тоже были красными и мелькали, как раскаленные головни.

Витьке хотелось попробовать тоже, но, когда Серега устал и, отдуваясь, передал ему лопату, у него ничего не получилось. Слабые гребки не отсасывали воду, и она лишь булькала, бормотала, будто насмехалась над его бессилием.

— Бросай, — сказал Серега. — Мне пора домой… Подготовиться надо к завтрашнему дню.

Витька бросил лопату и удивленно огляделся. Вокруг еле просматривались казахстанский обрывистый берег, высокий тростник на другом берегу и тонкие розги краснотала. А дальше ничего не было видно. Ползучий туман обволакивал землю, сливался со снегом, и пятачок казался одиноким-одиноким островком. И было тихо как-то по-особому: тревожно так, бесконечно заброшенно…