Леопард. Новеллы - [66]

Сестра подняла голову: теперь в ее глазах можно было прочесть уже не тот животный страх смерти, который ожидал увидеть брат, смерти от ножа, а другой, более глубокий, более мучительный страх, пока еще ему непонятный.

– Это Сантино Пирроне! Сын Тури! Он сделал это назло, назло мне, нашей матери, нашему отцу, царство ему небесное! Я с Сантино никогда не разговаривала, от всех слышала о нем только хорошее, а он подлецом оказался, достойным сынком своего сволочного папаши, нечестивцем. Я только потом уже вспомнила, что тогда, в ноябре, часто видела, как он с двумя дружками ходит мимо нашего дома, а у самого за ухом красная герань. Адский огонь, адский огонь!

Иезуит взял стул, сел рядом с сестрой. Понятно, что к мессе он уже не успеет. Дело оказалось серьезнее, чем он думал. Тури, отец обольстителя, приходился ему дядей: он был братом, старшим братом покойного отца. Двадцать лет тому назад они оба работали надсмотрщиками, и оба достойно выполняли свои обязанности – это было хорошее время. Позже братьев разделила ссора, одна из тех непонятно из-за чего возникающих семейных ссор, когда примирение невозможно, поскольку каждой из сторон есть что скрывать и ни одна из них ничего толком не объясняет. Все началось в тот день, когда отец Сарины и иезуита стал владельцем миндальной рощицы. Его брат Тури тут же заявил, что половина рощи принадлежит ему: то ли он внес за нее половину стоимости, то ли вложил половину труда. Купчая была составлена на имя покойного дона Гаэтано. Разъяренный Тури носился по Сан-Коно, изрыгая проклятия в адрес брата: доброе имя дона Гаэтано оказалось под угрозой, зато благодаря вмешательству друзей удалось избежать худшего. Роща осталась за Гаэтано, однако две ветви семейства Пирроне разделяла теперь бездонная пропасть. Тури даже на похороны брата не пришел, и в доме сестры его иначе как сволочью не называли. Все это иезуиту было известно из путаных писем, которые под диктовку Сарины писал приходский священник, и хотя у него был собственный взгляд на эту историю, он из сыновнего уважения предпочитал его не высказывать. После смерти отца роща принадлежала Сарине.

Сомнений не было: любовь и страсть тут ни при чем. Речь шла о подлости, о подлой мести за другую подлость. Падре Пирроне благодарил Провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни, когда все можно было еще исправить.

– Послушай, Сарина, я берусь за два часа все уладить. Но ты должна мне помочь. Половину Киббаро (так называлось место, где находилась пресловутая роща) придется отдать Анджелине в приданое. Другого выхода нет: эта дура вас разорила, – сказал он, подумав, что даже течка у суки помогает Господу вершить свой суд.

Сарина пришла в бешенство:

– Половину Киббаро? Отродью этих мерзавцев? Никогда! Пусть она лучше умрет!

– Ладно. В таком случае после мессы я поговорю с Винченцино. Не бойся, я постараюсь охладить его пыл.

Он надел шляпу и снова засунул руки за пояс. Уверенный в себе, он ждал, что скажет Сарина.

Список возможных проявлений ярости Винченцино, даже после того, как отец-иезуит его тщательнейшим образом отредактировал, оставался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая расплакалась в третий раз; однако всхлипывания мало-помалу становились все реже и вскоре совсем прекратились. Женщина встала.

– Да свершится воля Господня! Уладь это дело, а то жить не хочется. Такая красивая роща! Каждое дерево полито по́том нашего отца.

На глаза сестры снова навернулись слезы, но падре Пирроне их не видел: он уже ушел.

Отслужив мессу и выпив предложенную приходским священником чашку кофе, иезуит сразу отправился к дяде Тури. Он никогда у него не был, но знал, что дядя живет в самой верхней части Сан-Коно, рядом с кузницей мастро Чикку. Он быстро нашел дядину лачугу. Она оказалась без окон, и дверь была открыта, чтобы пропускать немного солнца. С порога, где он остановился, были видны в полумраке сваленные кучей вьючные седла для мулов, переметные сумы, мешки: дон Тури зарабатывал на хлеб тем, что был погонщиком мулов; в последнее время ему стал помогать сын.

– Дорацио! – крикнул падре Пирроне: этой сокращенной формой Deo gratias (agamus)[116] священнослужители пользовались, прося разрешения войти.

– Кто там? – отозвался старческий голос, и сидевший в глубине комнаты человек поднялся и направился к двери.

– Я падре Саверио Пирроне, ваш племянник. Если позволите, хотел бы с вами поговорить.

Приход иезуита не вызвал большого удивления: уже по меньшей мере два месяца здесь ждали если не его самого, то его посланца. Дядя Тури оказался крепким стариком с прямой осанкой; задубелое от зноя и града лицо прорыли зловещие борозды, какими удары судьбы отмечают лица людей недобрых.

– Входи, – сказал он хмуро, пропуская его и делая вид, будто хочет поцеловать ему руку.

Падре Пирроне присел на большое деревянное седло. В доме царила крайняя бедность: в углу копошились две куры, и все здесь пропахло пометом, мокрой одеждой и злой нищетой.

– Дядя, мы не виделись много лет, но я в этом не виноват: как вы знаете, я не живу в Сан-Коно. А вы, живя здесь, никогда не бываете в доме моей матери, вашей невестки. Поверьте, нас это очень огорчает.