Леопард. Новеллы - [64]

Смерть Сократа – это для собирателя трав было уже слишком: он уснул, а что еще ему оставалось делать? Падре Пирроне заметил, что дон Пьетрино спит, и даже обрадовался этому обстоятельству: теперь он мог говорить спокойно, без опасения быть неверно понятым, а говорить ему хотелось – хотелось закрепить в четких, при всей их витиеватости, фразах обуревавшие его смутные мысли.

– Они делают много добра, что правда, то правда. Если б вы знали, скажем, сколько семей давно оказались бы на мостовой, если б им не помогали обитатели дворцов! И ведь они не требуют взамен ничего, даже от мелких воришек не ждут, что те из благодарности перестанут красть. Они поступают так не из кичливости, а в силу непонятного атавистического инстинкта, не позволяющего им вести себя иначе. Хотя может показаться, что это и не так, но они куда меньшие эгоисты, чем многие другие: в блеске их домов, в пышности их празднеств нет самовосхваления, почти как в великолепии церквей и литургии, когда уместно вспомнить выражение «ad maiorem gentis gloriam» – «к вящей славе людской», – что в их случае означает искупление многих грехов; за каждый выпитый ими бокал шампанского они угощают шампанским пятьдесят человек, а когда они кого-то обижают – с кем не бывает? – это не столько их личный грех, сколько вина сословия, упрочивающего свое положение. Например, fata crescunt[113], и дон Фабрицио взял под защиту и воспитал своего племянника Танкреди, то есть спас бедного сироту, не дал ему погибнуть. Вы можете сказать, будто он сделал это потому, что мальчик тоже был из господ, а для другого бы, мол, он палец о палец не ударил. Это так, но зачем бы ему стараться ради другого, если он искренне считает других неудавшимися экземплярами, безделушками из глины, вылепленными настолько топорно, что их и в гончарную печь помещать не имеет смысла?

Если бы вы, дон Пьетрино, в эту минуту не спали, вы бы возмутились, сказали бы, что господа плохо делают, что презирают других, и что все мы, одинаково находясь в двойном рабстве любви и смерти, равны перед Создателем. И я бы согласился с вами, уточнив, однако, что несправедливо обвинять в презрении к другим одних лишь господ, ибо это порок всеобщий. Преподающий в университете презирает учителишку приходской школы, даже если не подает виду, и коль скоро вы спите, могу сказать вам без обиняков, что священнослужители ставят себя выше мирян, а мы, иезуиты, выше всего остального духовенства. Вы, собиратели трав, с презрением относитесь к зубодерам, а они – с неменьшим презрением к вам; врачи, в свою очередь, смеются над зубодерами и собирателями трав, а самих врачей считают ослами больные, которые собираются жить и жить, несмотря на изношенное сердце или бесформенную слизь вместо печени. Для судей адвокаты – зануды, мешающие отправлению правосудия, тогда как книги полны сатиры на тех же судей, чья напыщенность и невежество – далеко не худшие их отличия. Только те, кто не расстается с мотыгой, презирают лишь самих себя; когда же и они научатся потешаться над другими, круг замкнется, и нужно будет начинать все сначала.

Скажите, дон Пьетрино, вы никогда не задумывались над тем, сколько названий разных профессий приобрели обидный характер? От сапожников, извозчиков и носильщиков до reître[114] и pompier[115] у французов. Люди не думают о заслугах сапожников и солдат, они обращают внимание лишь на их недостатки, поэтому все сапожники и солдаты у них пьяницы и грубияны. Пользуясь тем, что вы спите и не можете меня слышать, могу сказать вам, что для меня не секрет расхожее понимание слова «иезуит».

Заметьте, что эти аристократы стыдятся собственных несчастий: я видел одного бедолагу, который на следующий день намеревался покончить с собой и при этом вел себя как ни в чем не бывало, прямо-таки светился, точно ребенок перед первым причастием. Иное дело вы, дон Пьетрино: пока на вас не подействует ваш слабительный сбор, вы оглашаете стонами всю округу. Гнев и насмешка, а не уныние и жалобы – вот что отличает настоящих господ. Хочу дать вам совет: если встретите хнычущего аристократа, приглядитесь к его генеалогическому древу, и вы сразу увидите на нем засохшую ветвь.

По сути дела, это сословие трудно уничтожить, ибо оно постоянно обновляется, успевая, прежде чем умереть, пустить семя. Возьмите Францию: французские дворяне красиво принимали смерть, их убивали, а они живы и, как прежде, остаются дворянами. Я говорю «как прежде», потому что не поместья и не феодальные права создают дворянина, но сознание собственной исключительности. Мне рассказывали про польских графов в Париже, которых восстания и самовластие обрекли на изгнание и нищету: нередко они содержат фиакры и возят в них буржуа, однако смотрят на своих седоков с такой неприязнью, что бедняги, сами не зная почему, чувствуют себя под их взглядом неуютно, как собаки в церкви.

Нельзя забывать, дон Пьетрино, что если этот класс должен будет исчезнуть, как это не раз уже бывало в истории, то ему на смену тут же придет другой, равноценный, с теми же достоинствами и недостатками; возможно, принадлежность к нему будет определяться не чистотой крови, а, допустим, наибольшим сроком жизни в данном месте или лучшим знанием какого-нибудь текста, пользующегося репутацией священного.