Леопард. Новеллы - [42]

Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.

– Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?

Когда они спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто Санчо Панса.

Когда ровно в четыре тридцать ему доложили о приходе пунктуальнейшего дона Калоджеро, князь еще занимался своим туалетом и, велев попросить господина мэра немного подождать в кабинете, спокойно продолжал наводить красоту. Он смазал волосы аткинсоновским Lime-juice – лосьоном, приходившим из Лондона целыми упаковками, который на новом месте народная этимология превращала в валосьон, переиначивая непонятное слово точно так же, как она переиначивала слова заграничных песен. Отвергнув черный редингот, он велел заменить его светло-лиловым, более подходящим, с его точки зрения, для встречи по столь радостному поводу. Еще какое-то, пусть и небольшое, время ушло на то, чтобы вырвать пинцетом злосчастный светлый волосок, уцелевший при поспешном утреннем бритье, после чего он приказал позвать падре Пирроне и, прежде чем покинуть комнату, взял со стола оттиск из немецкого астрономического журнала «Blatter der Himmelsforschung» и, свернув трубочкой, им перекрестился (сей благочестивый жест на Сицилии гораздо реже, чем принято считать, соответствует своему религиозному смыслу).

Путь в кабинет проходил через две комнаты, и по дороге он успел представить себя могущественным невозмутимым леопардом с гладкой благоухающей шерстью, который готовится разорвать трусливого шакала. Однако под влиянием невольных ассоциаций (подлинного бича подобных натур) ему на память пришла одна из французских исторических картин, на которой потерпевшие поражение австрийские маршалы и генералы, в лентах, с султанами на шляпах, дефилируют перед насмешливым Наполеоном; они выглядят элегантнее, это несомненно, но победитель-то он, невзрачный человечек в сером мундире. Капитулировавшие Мантуя и Ульм вспомнились явно некстати, и в кабинет вошел уже совсем другой Леопард – рассвирепевший.

Здесь его стоя ожидал дон Калоджеро, маленький, щуплый, плохо выбритый; в нем и впрямь можно было бы усмотреть сходство с шакалом, если бы не светившиеся умом глазки; но ум этот казался коварным, поскольку направлен был на конкретные цели, противоположные тем абстрактным целям, к которым, по искреннему убеждению князя, стремился его собственный ум. Не обладая врожденной способностью князя руководствоваться при выборе костюма обстоятельствами, мэр почел за лучшее одеться едва ли не в траур: он был в черном, почти как падре Пирроне, но если иезуит сел в уголке с отсутствующим каменным лицом, типичным для священников, которых не интересуют чужие решения, лицо дона Калоджеро выражало настолько мучительное ожидание, что на него больно было смотреть. Сразу начался обмен мелкими колкостями, обычно предшествующий большим словесным баталиям. Первым готовность к решительной атаке продемонстрировал дон Калоджеро.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – кажется, вы получили хорошие вести от дона Танкреди?

В те времена мэры небольших городков позволяли себе полуофициально контролировать почту, и вид необычно изящного конверта с письмом Танкреди, возможно, привлек внимание дона Калоджеро. Подозрение, что так оно и было на самом деле, возмутило князя.

– Нет, дон Калоджеро, нет. Мой племянник сошел с ума…

Князьям, на их счастье, покровительствует богиня Благовоспитанность: она нередко приходит на выручку леопардам, удерживая их от опрометчивых шагов. Правда, услуги ее обходятся недешево. Подобно тому как Афина Паллада пришла на помощь Одиссею, обуздав его несдержанность, так богиня Благовоспитанность предстала перед доном Фабрицио и остановила его на краю пропасти. Но в качестве платы за свое спасение ему в кои-то веки пришлось выкручиваться. Без малейшей запинки, с необыкновенной естественностью он закончил фразу:

– …сошел с ума от любви к вашей дочери, дон Калоджеро. Он написал мне об этом, письмо пришло вчера.

Мэр сохранял поразительное самообладание. Улыбнувшись, он принялся рассматривать ленту на собственной шляпе. Падре Пирроне изучал взглядом потолок, словно его пригласили проверить, в каком состоянии находятся перекрытия. Князь растерялся: дружное молчание иезуита и мэра лишало его даже минимального удовлетворения, на которое он мог бы рассчитывать, вырази они хоть как-то свое удивление. К счастью, дон Калоджеро нарушил молчание:

– Я знал об этом, ваше сиятельство, я знал. Люди видели, как они целовались во вторник, двадцать пятого сентября, накануне отъезда дона Танкреди. У вас в саду, около фонтана. Живые изгороди из лавровых кустов не так густы, как кажется. Я месяц ждал от вашего племянника соответствующего шага и уже готовился спросить ваше сиятельство о его намерениях.

Эти слова больно укололи дона Фабрицио. Его пронзила животная ревность, знакомая каждому мужчине, еще не чувствующему себя стариком: Танкреди насладился земляничным вкусом ее губ, ему же это не дано. К чувству ревности прибавилось чувство сословного унижения, связанное с тем, что из доброго вестника он превратился в обвиняемого. Осиным жалом обожгла горькая досада на себя, наивно верившего, будто все пляшут под его дудку, и вынужденного признать, что многое в действительности происходит помимо его воли.