Леонид Гайдай - [152]

Там много что еще есть вспомнить. Верблюд плюется, как в «Джентльменах удачи», мотоцикл подъезжает на свист, как «пылесос» в «Кавказской пленнице», кровать поднимают на вертолете, как «Москвич» в «Бриллиантовой руке», а Шефом снова оказывается сопливый моралист дядя Миша.

Постоянство — добродетель мужей, а не юмористов. Когда впервые видишь, как тучный дядька ускоренной съемкой вприпрыжку ломится через бурелом, это может показаться смешным. На десятый раз становится жалко дядьку. Он обычно еще и немолод, что особенно веселит собравшийся в зале шестой отряд.

Приходится признать, что мы свое отхохотали. Мир как-то организованно постарел и поумнел. Отпала охота сопереживать Иванушке-дурачку с оглоблей-непобедимкой, ни малейшего экстаза не вызывает Ришар. А супергерой 60-х — простак-дурилка картонная — повсеместно уступает экран ироничным профессионалам. Непонятно, чем вообще может рассмешить Гайдай в ту пору, когда запас трюков во всем мире иссяк и эксцентрика окончательно не надоела только французам. Да и те, сдается, терпят ужимки Луи де Фюнеса и падающие с полок чемоданы исключительно из патриотических побуждений, которые во Франции чрезвычайно сильны. Вызвать же всплеск патриотизма шутками типа «Кто вам сказал этих глупостей», «Чтоб я так жил, как Софочка справляет шестнадцатилетие» или «Настоящая фамилия Саддама Хусейна — Адик Гусман» Гайдай может только на Брайтон-Бич, где фильм и снимался. Там же, по всей видимости, должны оценить и дурацкую местечковую похвальбу: Сема, подержи мой макинтош, наша мафия самая страшенная в мире. Я сам не верил, но люди говорят! — а против Рабиновича вообще нет приема, если нет другого Рабиновича»^{229}.

Однако сегодня читать подобные заметки почти столь же забавно, как разгромные рецензии на «Бриллиантовую руку», опубликованные в конце шестидесятых годов. Время доказало, что и последнего фильма, снятого великим режиссером, ему вместе со всеми его поклонниками никак не стоило стыдиться.

Премьера картины состоялась 18 ноября 1992 года. Ровно через год Леонида Иовича Гайдая не стало.

Глава двадцать вторая, последняя ЗАСЕДАНИЕ ЗАКРЫВАЕТСЯ

Израиль. «Идиот». Конец

Тридцатого января 1993 года Леонид Иович без какой-либо помпы, исключительно в кругу семьи, отпраздновал семидесятилетие.

В том же году Гайдая и Харатьяна пригласили в Иерусалим — на израильскую премьеру «На Дерибасовской хорошая погода». Именно в этом городе были сняты последние кинокадры с участием Леонида Иовича, а также последние, зафиксированные его собственной рукой.

Харатьян в Израиле не расставался с любительской камерой, но когда он пытался снимать Гайдая, тот реагировал с негодованием: «Что ты пленку тратишь? На кого ты тратишь пленку? Дима! Ни к чему это. Абсолютно». Утешением для Дмитрия могло послужить разве только то, что он, по-видимому, «заслужил» гайдаевское обращение по имени и на «ты».

Сам Леонид Иович на эту же камеру однажды снял Харатьяна. Дело происходило на пляже. На этих кадрах мы видим, как Дмитрий медленно идет по песку к воде, и одновременно слышим ободряющий голос Гайдая — его последние «режиссерские указания»: «Снимаю, Дима, пошел! Ну пошел, что ты? Дим! Давай-давай. Давай, Дима!»

К этому же периоду относятся не очень определенные планы относительно экранизации «Идиота» Достоевского. Вероятно, Гайдай всё-таки намеревался вернуться к классике, причем уже совсем некомедийной. Когда-то Пырьев подумывал отдать Гайдаю роль князя Мышкина, а теперь и сам Леонид Иович оказался в схожей ситуации. Пару раз он обращался к Харатьяну:

— Сыграешь, Дима, князя Мышкина, когда я буду снимать «Идиота»?

— Конечно, сыграю, Леонид Иович, если позовете, — отвечал изумленный Харатьян.

Конечно, со стороны Гайдая это были скорее мысли вслух, чем деловое предложение. Дмитрий, однако, был уверен, что Леонид Иович шутит — настолько неожиданной выглядела подобная перспектива. Возможно, фраза «Харатьян сыграл Мышкина у Гайдая» и впрямь звучит как анекдот, но это лишь потому, что проект такого фильма не двинулся дальше стадии замысла. А между тем уже гайдаевский дебют «Долгий путь» свидетельствует, что режиссеру под силу и постановка совершенно серьезных драматических картин.

Но Гайдай столь прочно связал свое имя с эстетикой легчайших (хотя и не легкомысленных) эксцентрических комедий, что ожидать от него «серьезного» фильма казалось немыслимым не только для широкой публики, но и для большинства коллег — профессионалов, которым, казалось бы, должно быть известно: режиссер, умеющий снимать комедии, без труда справится и с любым другим жанром.

Между тем даже в кулуарных мосфильмовских разговорах с собратьями-кинематографистами Гайдай почти всегда наталкивался на непонимание, стоило ему пуститься в рассуждения о своих некомедийных замыслах. «Мы с ним в каком-то мрачном углу курили, — вспоминал режиссер Сергей Соловьев, — он вдруг вздохнул и сказал: «Ты бы знал, как надоело быть Петрушкой. Как Гайдай — так непременно с кого-то штаны спадают. А как хотелось бы снять тонкую психологическую драму. Что-нибудь, знаешь, такое, в духе Антониони». Я уполз от него на карачках. От хохота»