Леон и Луиза - [72]

Леон воспринимал как счастливую, но в то же время горькую иронию судьбы то, что он уже второй раз в жизни проводит последнюю фазу мировой войны на пляже. И хотя он был благодарен тому, что смог поместить свою семью в безопасность приватной идиллии, но день за днём он читал в газетах и слышал по радио, что в это же самое время другие мужчины отважно и жертвенно творили мировую историю. С самоистязающей ревностью Леон отмечал, что в те минуты, когда танковая колонна генерала Леклерка въезжала на площадь Этуаль, сам он сидел за завтраком и макал в кофе с молоком свой второй круассан; что в то мгновение, когда подразделение эсэсовцев расстреливало из автоматов тридцать пять подростков на перекрёстке Каскад, сам он вычерпывал ложечкой порцию ванильного мороженого; или когда FFL впервые водружали триколор на Эйфелевой башне, сам он вырезал из куска плавника парусник для маленького Филиппа; или когда генерал фон Хольтиц вопреки приказу Гитлера разрушить город сдал его Леклерку без боя целым и невредимым, сам он как раз предавался послеобеденному сну; или в ту ночь, когда немецкие Люфтваффе совершали свой первый и последний налёт на Париж и разбомбили шестьсот домов, сам он сидел с Ивонной под звёздным небом на балконе своего номера в отеле, смотрел на мерцающий океан и пил бордо. А потом коньяк. А потом ещё один. А в завершение пиво.

Новость об отступлении Вермахта застала семейство Лё Галлей после обеда, в три с четвертью, под их самодельным тентом. С северной стороны по пляжу двигалась группа молодых людей; некоторые катились на велосипедах, а некоторые бежали с ними рядом, двое парней на тандеме тянули прицеп, в котором сидели три девушки. Молодые люди ликовали и махали руками. Мишель побежал им навстречу и заговорил с ними, потом вернулся под тент и обнял отца и своих братьев с сестрой. Маленький Филипп и Мюрьель настаивали на немедленном возвращении в Париж к мадам Россето и её яичному ликёру. Ив же, напротив, хотел оставаться в Лакано на неопределённое время, потому что начал разводить во дворе отеля кроликов. Леон и Мишель, обсудив возможность преждевременного возвращения в Париж, пришли к выводу, что пуститься в обратный путь раньше 26 сентября без действующего пропуска было бы рискованно.

В это время Ивонна стояла в сторонке, смотрела на океан и потирала свои худые плечи так, как будто мёрзла.

– Посмотрим, – сказала она. – Я поверю, только когда услышу по радио Де Голля.

– Так он же вчера говорил по радио.

– Я хочу услышать его из Парижа, чтобы было слышно, как звонят колокола Нотр-Дама. Если у него хватит ума, он сделает это.

– Де Голль не дурак, – сказал Леон. – Если ты требуешь такого доказательства, он тебе его предоставит.

– Ты думаешь, он так хорошо меня знает? Ну, посмотрим. – Ивонна повернулась и взяла своего мужа за локоть: – Знаешь, чего я сейчас хочу, Леон? Антрекот. Толстый, с кровью и перечным соусом, и с жареной картошкой. И запить глотком бордо, да хорошего бордо, а потом козьего сыра и рокфора. А на десерт крем-брюле.

На следующий день генералу Де Голлю действительно хватило ума сопроводить своё радиообращение звоном колоколов Нотр-Дама; когда колокола и генерал смолкли, Ивонна побежала в кухню отеля и объявила повару, что немедленно хочет съесть мясо дикого кабана, а затем форель с ризотто и белыми грибами, а в качестве главного блюда – кровяную колбасу, а также картофель с молоком, маслом и сыром и красную капусту, а на десерт блины «сюзетт» и, ах, да, где-то в промежутке лимонное фруктовое мороженное с водкой. Когда повар дал ей понять, что, во-первых, сейчас половина четвёртого и поэтому, во-вторых, кухня закрыта, и что, в-третьих, ничего из упомянутого в запасе у них нет за исключением картофеля, то Ивонна легкомысленно возразила, что, во-первых, ему не стоит обращать внимание на часы, во-вторых, надо открыть кухню, а в третьих, закупить всё необходимое. Цена не играет роли.

С этого мгновения Ивонну интересовала только еда. Как только она открывала утром глаза, она хваталась за овсяное печенье, которое всегда держала в запасе. За завтраком она пила кофе с молоком целыми кружками, намазывала целиком полбагета толстым слоем сливочного масла и конфитюром. Кормление детей она, годами не имевшая никакого другого интереса, теперь полностью передоверила их отцу. И теперь, когда они отправлялись на пляж, она больше не думала об опасностях прибоя и течений, а равнодушно отпускала свой выводок, а сама совершала свою первую прогулку в кондитерскую, чтобы купить себе печенья «мадлен» и слоек с яблоками. После этого скоро наступало время аперитива и какой-нибудь закуски перед обедом.

Леон с удивлением смотрел, как его жена предаётся обжорству и превращается в существо, которое дремало в его жене двадцать два года и о возможности существования которого он никогда не подозревал. Равнодушие и холоднокровие рептилии, которое теперь проявляла Ивонна, стояли в огромном противоречии со всем, чем она была до сих пор. Этот заглатывающий, хрюкающий молох, должно быть, всё время поджидал в строгой хранительнице, которой Ивонна была во все военные годы; а эта хранительница, в свою очередь, таилась в непристойной диве, а та – в измождённой домохозяйке, которая, наконец, сидела в кокетливой невесте; Леон спрашивал себя, какими ещё метаморфозами огорошит его эта женщина в будущем.