Леон и Луиза - [57]

Особенно грустно то, что в Шеман-де-Дам были не только надсмотрщики, но и избиваемые, плечом к плечу со своими мучителями. И ещё грустнее перспектива того, что битые однажды восстанут и сами возьмутся за плеть, и избиения, если никто не вмешается, будут и дальше наследоваться от поколения к поколению до скончания века.

В целом нам здесь живётся, я бы сказала, как немецким оккупантам в Париже, которые, по слухам, тоже не очень довольны тем, что французы не очень-то гостеприимны к ним, хотя они не ввели танки в город и вообще ведут себя прилично. Интересно, что надзиратель, на десять минут отложив плеть, тут же хочет, чтобы избиваемый его любил.

Однажды в офицерской столовой между закуской и главным блюдом я высказала мысль, что мы здесь в Сенегале повторяем судьбу немцев, от которых сами бежали, что мы тоже вроде немцев в Западной Африке. Мои слова были встречены в штыки. С тех пор я поняла, что лучше помалкивать, о чём ты думаешь. А ещё лучше не показывать, что ты вообще думаешь.

Собственно, мне нельзя писать тебе ни строчки, здесь за границей по-прежнему всё засекречено; я совсем потеряла бдительность в моём последнем письме, раскрыв тебе всю историю перевозки груза в уверенности, что теперь это уже неважно. С тех пор комендант взялся за меня, подробно разъясняя, что очень многое зависит от того, о чём щебечет машинисточка в безветреный вечер, запивая масляное печенье медовым молоком, когда у неё от скуки чешется язык, и что во времена вроде нашего лишняя болтовня может легко довести до казни. С тех пор я держу себя в руках, а язык за зубами: отечество есть отечество; с другой стороны, мы оба с тобой ещё живы, а что касается меня, то я чувствую себя тем ближе к тебе, чем дальше от тебя нахожусь.

Хотела бы я знать, отчего это не проходит со временем, ведь – будем откровенны – не такой уж ты единственный и неповторимый. Но я всё же рада этой постоянной небольшой душевной боли, которую ты причиняешь мне; во-первых, в боли есть что-то утешительное, поскольку она присуща лишь живым, а во-вторых, я точно знаю, что ты её ощущаешь так же, как и я.

Не проходит дня или часа, чтоб мне не хотелось рассказать тебе то или это, или чтоб я не пожалела о том, что ты не можешь видеть то, что вижу я, и что я не могу услышать, что ты об этом сказал бы. И если я сейчас, вопреки всем инструкциям, пишу тебе эти строки, то лишь потому, что другой возможности может ещё долго не представиться; мой коллега Дёляпорт, заболев жёлтой лихорадкой, получил разрешение на поездку в Дакар, он возьмёт моё письмо и позаботится о том, чтобы оно пришло на улицу Эколь нераспечатанным.

Полгода прошло с тех пор, как я тебе писала из порта Лорьяна. Время летит быстро, особенно когда много чего происходит, а ещё быстрее, когда ничего не происходит… и прямо сейчас, когда я тебе пишу, эта птица опять начинает и когда-нибудь сведёт меня с ума. Она кричит: рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии – часы, дни и ночи напролёт, и откуда только силы берёт, постоянно только рууку-дии, рууку-дии, руукиу-дии, пока я с растерзанными нервами, заткнув уши пальцами, не засыпаю поздней ночью, поэтому я так и не узнала, унимается ли эта тварь хотя бы на час за всю ночь или нет. Не пойми меня превратно, наверняка это безобидная птица, и, конечно, она – как и все мы – имеет право на своё место под солнцем и, если быть объективной, не такой уж и громкий или пронзительный у неё крик; и всё же он доводит меня до белого каления так, что я уже не раз выбегала наружу с пистолетом (конечно, у меня здесь есть пистолет) и застрелила бы эту тварь без колебаний, если бы смогла углядеть её в ветках акации, где она, вероятно, сидит.

Эта птица ничего мне не сделала, может, она вегетарианка и кричит своё рууку-дии, рууку-дии по достойным мотивам, возможно, в целях защиты территории, или, может быть, с целью передачи генетического материала или просто для удовольствия. В поисках объяснения её невероятной выносливости я додумалась, что она может заключаться в дыхательной системе птицы, устроенной иначе, чем у нас, млекопитающих; в колледже мне приходилось рисовать на эту тему картинки синими и красными карандашами, но теперь мне не вспомнить детали. Вроде бы у птиц воздух протекает через лёгкие только в одном направлении, так? Но куда же, чёрт возьми, он потом девается у этих тварей? Конечно, здесь нет ни души с намёком на орнитологическое образование или справочника «Лярусс», где я бы могла посмотреть; и то и другое я бы, наверное, нашла в Дакаре, но он отсюда в тысяче километров к западу и недосягаем без официального разрешения, которое мне по человеческим меркам не получить до конца войны.

Если бы я была дома в Париже, а птица сидела бы на моём подоконнике, я бы вряд ли обратила на неё внимание. Но здесь, в монотонности этих красных, железорудных холмов с их вечнозелёными акациями и баобабами, где мне до смерти скучно в бессобытийности дней, в праздности моих часов, в тиши ночей, где в темноте не слышно ни звука, кроме далёкого воя гиен, близко прошмыгнувшей тени человека, сонных стонов моих спутников да ещё этой птицы, которая всё время кричит рууку-дии, рууку-дии, рууку-дии, иногда мне становится так скучно, что я мечтаю о какой-нибудь катастрофе, урагане, землетрясении или вторжение вермахта, который всё бы здесь разнёс.