Леон и Луиза - [41]

Леон поднялся рядом с молодым коллегой по лестнице Ф на второй этаж и сел в вестибюле на скамью ожидания. Дверь в бюро 205 стояла открытой. В зале, который в остальное время был знаменит своей монастырской тишиной и прямо-таки машинной точностью рабочего процесса, царила гудящая толкотня, как на блошином рынке. На высоких лестницах стояли мужчины в нарукавниках и вытягивали с верхних полок ящики картотеки, которые передавали вниз другим мужчинам в нарукавниках, а те сносили их к большому письменному столу посреди зала, за которым сидел лично префект полиции. Он проверял каждый ящик и потом отодвигал его либо к правому, либо к левому концу своего стола. То, что шло налево, подлежало немедленному уничтожению, а направо шли ящики, которые необходимо было перевезти в безопасное место.

У обоих концов стола образовались цепочки из людей, через которых картотеки транспортировались дальше. Они вели параллельно друг другу в вестибюль к лестнице Ф и вниз на первый этаж, затем через главный портал на улицу и через набережную Орфевр к берегу Сены. Подлежащие уничтожению документы несколькими шагами ниже по течению сбрасывались в воду, где они отделялись один от другого и уносились рекой, как крупная осенняя листва; материалы, предназначенные для сохранения дальше вверх по течению грузились на две специально для этого реквизированные баржи.

Леон встроился в ту цепь, которая препровождала карточки на уничтожение. Восемь часов он простоял на лестнице, передавая дальше тысячи ящиков, коробочек и регистров, в которых находились миллионократные свидетельства человеческой жизни, и эти свидетельства уплывут в мутные воды Сены, размокнут, распадутся и погрузятся на дно, где его заглотят моллюски, поедающие тину, переварят и снова выпустят в круговорот жизни.

Говорили мало, начальство поторапливало. К вечеру второго дня бюро 205 было пусто, ночью подняли из подвалов последние остатки. В половине девятого на другое утро, спустя ровно сорок восемь часов после начала акции, баржи отчалили и уплыли вверх по течению, под мост Сен-Мишель, чтобы по рекам и каналам убежать в свободную Южную Францию.

Три дня спустя, в пятницу, 14 июня – то есть в тот день, когда Луиза послала ему весть, – Леон проснулся как обычно задолго перед рассветом. Он прислушался к тиканью будильника и к ровному дыханию своей жены, и когда утренний свет на бледных полотняных шторах из светло-голубого превратился в оранжевый и розовый, он выскользнул из кровати, выкрался с охапкой своей одежды в вестибюль, но шуму всё-таки наделал, потому что из кармана его брюк со звоном вывалилась мелочь. В кухне он зажёг газ и поставил воду, а сам брился и умывался над кухонной раковиной. Когда он хотел взять с коврика за дверью Аврору, он удивился, что её там не оказалось. Такого ещё не бывало.

Взамен Леон взял газеты последних трёх дней с полки для шляп и вернулся к кухонному столу, развернул первую газету и стал читать статью об овцеводстве на Внешних Гебридах, которую накануне пропустил. Незадолго до семи часов он, как обычно, намазал маслом десять бутербродов для всей семьи. Первым появился со слипшимися после сна глазами его старший сын Мишель, который теперь был шестнадцатилетним гимназистом. Пока Леон наливал две чашки кофе, к туалету, шатаясь, прошёл второй сын Ив.

Леон поставил на плиту молоко, чтобы согреть. Когда немного спустя на кухню вышла Ивонна, держа четырёхлетнюю Мюриэль на руке, а восьмилетнего Роберта за руку, Леону стало тесновато на кухне между плитой и раковиной. Он поцеловал жену в уголок губ, а малышей в макушки и удалился со своей второй чашкой кофе к кожаному креслу у окна гостиной, откуда открывался красивый вид на улицу Эколь и дальше к Политехнической школе.

Едва он сел, как ему бросился в глаза солдат, сидящий, широко раскинув ноги, на скамье в маленьком сквере напротив, он щурился на солнце и ел яблоко с большим ломтём хлеба. Его каска лежала рядом на скамье, ружьё стояло прикладом вниз на гаревой посыпке. На шее у него висел фотоаппарат кубической формы, на поясе – абсурдно большая пистолетная кобура.

– Ивонна! – крикнул Леон, спрятавшись за штору, чтобы его не заметили снаружи. – Иди-ка сюда и посмотри на это.

– На что?

– На солдата там, внизу.

– Странно.

– Не стой у окна.

– Откуда у него яблоко?

– А что с яблоком?

– В это время года во всём Париже не сыщешь яблок. Новый урожай будет только в конце июля.

– Я имею в виду каску и униформу.

– Смотри, он достал второе яблоко. И скармливает хлеб голубям. А хлеб, возможно, настоящий, из пшеничной муки.

– Униформа, Ивонна.

– Мы жрём какой-то картон с опилками, его и хлебом-то не назовёшь, а парень скармливает хороший хлеб голубям. А если нам захочется мяса, нам придётся охотиться на белок в Люксембургском саду.

– Белок уже всех сожрали, я слышал.

– Тем лучше.

– Забудь про яблоки и про белок, Ивонна. Посмотри на его униформу.

– А что с ней?

– Она серая. А у наших солдат она цвета хаки.

– Но это – это же невозможно.

– Я сбегаю в булочную и посмотрю, что там и как.

Две ближайшие булочные оказались закрыты, но, обежав Латинский квартал, Леон уже всё знал. Действительно, Вермахт в эту летнюю ночь на цыпочках прокрался в Париж. Не было сделано ни одного выстрела, не прозвучало ни одного приказа, не взорвалась ни одна бомба. В утренних сумерках немцы просто были уже здесь, подобно ежегодному неминучему климатическому событию – как, например, появление ласточек, которые прилетают из Южной Африки, или как божоле-нуво, которым трактирщики осенью надувают туристов, или как очередной роман Жоржа Сименона.