Леон и Луиза - [39]

По дороге домой в Париж она горько корила себя и пыталась понять, что это было: супружеская измена из мести за приключение Леона с Луизой или проявление женского тщеславия и страха перед старением; поскольку из одной только похоти это не могло быть, ведь уже после первого раза ей стало понятно, что это не стоит усилий. Ещё при въезде на вокзал Сен-Лазар она была убеждена, что надо обо всём рассказать Леону; но когда увидела его на перроне, такого доверчивого с его голубыми глазами и в помятом за два месяца соломенного вдовства костюме, она не смогла переступить через себя и бросилась к нему, ища спасения в объятии, продолжительность и сокровенность которого должна была бы смутить Леона. Пройдёт ещё почти тридцать лет, пока она, перед лицом смерти, сознается ему в своём проступке, который так и остался единственным.

В мае 1936 года выборы выиграл Народный фронт, и Леон впервые получил оплачиваемый отпуск. Он поехал с мальчиками и Ивонной, которая незадолго перед этим разрешилась девочкой по имени Мюрьель, на две недели в Шербург, где он, правда, больше не встретил друзей своей юности, а напротив, арендовал парусный ялик и выезжал с семьёй на острова; Ивонна все эти две недели пребывала в тайной тревоге, как бы не возник где-нибудь красавчик Рауль, и вздохнула свободно только когда они сидели в поезде на Париж.

Однажды вечером в апреле 1937 года на улице Эколь царило большое волнение. То было время перед ужином, когда мадам Россето с криком бегала по дому в поисках двух своих дочерей, которым было четырнадцать и семнадцать лет и которые бесследно пропали, прихватив с собой своё постельное бельё, одежду и материнские сбережения в банке из-под сахара, которую она хранила в кухонном шкафу.

В январе 1938 года Леона Лё Галля назначили заместителем директора лаборатории научной службы Судебной полиции, а 1 сентября 1939 года, в тот день, когда Германия напала на Польшу, ему в Сальпетриере сделали операцию по устранению геморроя.

Тот день, в который Луиза впервые прислала ему о себе весть, начался как один из самых причудливых дней в истории Франции. Была пятница, 14 июня 1940 года. Та первая весна после начала войны, которой в Париже пока что никто почти не заметил, была необычайно хороша и полна радости жизни. Весь апрель женщины – в то время, как на востоке уже снова гибли тысячи молодых людей, – носили под ярко-голубым небом короткие юбки в цветочек, распускали по плечам волосы, а уличные кафе были полны до поздней ночи, потому что бульвары пылали от тепла накопленного солнечного света, как будто под булыжниками мостовой скрывалось гигантское теплокровное существо с неслышно-мягким дыханием.

Из радиоприёмников Люсьен Делиль тоскливо пела свою Серенаду безнадежды, в галерее Лафайетт и у Самаритян покупатели давились за белыми полотняными костюмами и пляжными нарядами; повсюду в воздухе висел оглушительный аромат дорогих духов из крошечных флаконов, и при наступлении темноты в парках тени влюблённых сливались с тенями цветущих платанов и каштанов. Конечно, в перерыве между двумя поцелуями или между двумя стаканчиками мысли могли зайти и о битвах на востоке; но разве от этого выпивали на стаканчик меньше, дарили друг другу одним поцелуем меньше, танцевали одним танцем меньше? Разве этим можно было кому-нибудь помочь?

Сладкая мечта этой весны резко оборвалась, когда выяснилось, что линия Мажино на сей раз не удержит варваров. После 10 мая бельгийцы и люксембуржцы бежали десятками тысяч от стальных стрекоз Люфтваффе и от бронированных динозавров немецких танковых бригад, которые в устрашающем темпе и с оглушительным грохотом, словно праисторические бедствия, напали на страну и распыляли свой свинцовый яд над потоками беженцев; когда танковые колонны прорвались и сквозь укрепления Седана, в Париже было введено положение «спасайся-кто-может», которому первыми последовали правительство и его генералы и министры, а также промышленники, которые, удирая, прихватили с собой зарплаты рабочих; за ними следовали парламентарии, чиновники и прихлебатели, дипломаты, коммерсанты и лизоблюды, равно как и осколки армии, а затем и изящный мир журналистов, художников и учёных, которые во имя гуманизма и интересов будущего чувствовали себя также обязанными всеми средствами и в первую очередь спасать собственную шкуру.

С ними к югу бежали женщины, дети и старики – сотнями тысяч, в переполненных вагонах и на забитых дорогах, пешком и на велосипедах, в такси и на машинах, которые за недостатком горючего были прицеплены к воловьим упряжкам, бампер к буферу, с матрацами, велосипедами и кожаными креслами на крышах, на лошадиных повозках, в кузовах грузовиков и на ручных тележках, на которых громоздился весь инвентарь всего ремесленного киоска, весь товар мелочной лавки и вся домашняя утварь.

Через три недели поток беженцев иссяк, Париж на две трети обезлюдел. Остались только богатейшие из богатых и беднейшие из бедных, а также те, чьё дезертирство было запрещено законом по профессиональным причинам: работники больниц и финансового и налогового управлений, служащие почты, телеграфа и метро, персонал электротехнических и газовых предприятий, а также пожарные и двадцать тысяч сотрудников полиции.