Леон и Луиза - [43]

Раз в два или три часа Леон выкрадывался из тесноты квартиры, спускался по лестнице и осмеливался ступить на тротуар, чтобы посмотреть влево и вправо, вслушаться в тишину и принюхаться к воздуху; но нигде ничего не было ни видно, ни слышно, ни ощутимо по запаху, что бы хоть как-то намекнуло ему на положение дел в мире.

На третье утро домашний арест закончился, Париж снова проснулся к жизни. В утренних сумерках Леон размышлял, что будет ли умнее – идти, как предписано, на работу или ещё один день провести в укрытии квартиры. С улицы доносился тонкий шум моторов и временами топот копыт. Леон на цыпочках, чтобы не разбудить Ивонну, подошёл к окну и отвёл штору в сторону; мимо проехало такси, потом грузовик с раствором Лекланше и женщина на велосипеде; волосатый парень в майке без рукавов толкал по мостовой передвижную овощную палатку.

Но никаких следов войны не ощущалось – в небе не висели чёрные облачка порохового дыма, на улице Эколь не стояло никакой военной техники, в парке напротив цвели магнолии, не было ни окопов, и нигде не видно было ни солдата, ни знака битвы и разрушения.

«Немцы притворяются невидимыми, – думал Леон, – или они уже снова ушли. Во всяком случае никакой опасности вокруг не просматривается».

Он решил идти на работу; может быть, для него было опаснее оставаться дома и подвергаться риску возбуждения дела из-за нарушения служебного долга по военным законам. Леон побрился в то утро несколько тщательнее, чем обычно, надел свежее бельё и свой новый твидовый костюм; если с ним что-то случится, он хотел бы оставить хорошее впечатление в больнице, тюрьме или морге. Пока пил на кухне свой кофе, он написал записку для Ивонны, взял с вешалки плащ и шляпу и тихонько прикрыл за собой дверь квартиры.

На первом этаже он заметил, что стеклянная дверь мадам Россето стоит приоткрытой. Он остановился и прислушался. Ничего не услышав, он подошёл ближе и позвал консьержку по фамилии. Затем постучался и толкнул дверь. Чуланчик консьержки в утренних сумерках был чисто прибран. В одном углу стоял веник, рядом ведро, поверх которого сушилась развёрнутая половая тряпка. На том месте, где раньше висел портрет погибшего сержанта Россето, остался светлый прямоугольник на потемневших обоях в цветочек. В воздухе стоял запах жареного лука и оcтрых моющих средств, на крючке за дверью висел вечный фартук мадам Россето. На остывшей угольной печи лежала связка многочисленных ключей, а рядом записка:

Любую почту на моё имя, пожалуйста, уничтожать не читая, я рассчитываю на вашу порядочность. Теперь вы можете, наконец, все поцеловать меня в задницу, вы, надутые придиры и старпёры. Примите, пожалуйста, мадам и месьё, заверения в моём безграничном почтении.

Жозианна Россето, консьержка дома 14 по ул. Эколь с 23 октября 1917 года по 16 июня 1940 года, 6 часов утра.

На набережной Орфевр флаги со свастикой не висели, в вестибюле не дежурили эсэсовцы. В лаборатории царила обычная рабочая тишина, и все коллеги были на месте.

К удивлению Леона, холодильный шкаф был переполнен пробами, чего никогда не случалось за все его четырнадцать лет службы; когда он заговорил об этом с одним коллегой, тот пожал плечами и указал на то, что пришлось и в одёжном шкафу временно обустроить импровизированный холодильник, который тоже был переполнен.

Дело обстояло так, что парижские государственные врачи за два дня с момента взятия города немцами зарегистрировали триста восемьдесят четыре смертельных случая отравления без внешних признаков насилия; у всех этих мёртвых, которые, можно предположить, по собственной воле покинули пир жизни, чтобы избежать горького десерта унижений, оскорблений и мучений, врачи вырезали из печени кусочек плоти величиной с куриный глаз и отправляли его в стеклянной баночке в научную службу Судебной полиции. Леон Лё Галль и его коллеги должны были три недели работать, чтобы ликвидировать эту гору необработанных проб человеческих тканей, триста двенадцать раз проверяя их на присутствие цианистого калия, триста двадцать раз – на присутствие стрихнина, тридцать восемь раз – на крысиный яд и три раза – на яд кураре; только в одной пробе так и осталось невыясненным, при помощи чего отчаявшийся покончил с жизнью, и ни одна проба не дала отрицательного результата.

После напряжённого, но при этом бессобытийного, рабочего дня Леон отправился домой. На улицах было необычно мало машин, как будто было воскресенье, а не будний день, на тротуарах поток идущих с работы мужчин был не такой плотный, как обычно, и омнибусы ехали полупустыми; букинисты закрыли свои коробки, с тротуара перед кафе убрали столы и стулья и опустили решётки; книготорговцы и гуляющие, трактирщики, кельнеры и посетители – все исчезли; однако нигде не было видно ни уличных постов, ни танков, ни автоматов, казалось, что жизнь приняла свой стародавний, добрый французский ход – с тем маленьким различием, что на скамейках в парках и в прогулочных лодках теперь сидели только немецкие солдаты.

Деревянные, обитые железом ворота музея Клюни тоже были заперты. На пороге сидел, как обычно, персональный клошар Леона, которому он утром, как обычно, уже положил в шляпу монету. Леон приветственно поднял руку и хотел пройти мимо, но тут клошар воскликнул: