Лента Мебиуса - [57]

Самсон засмеялся:

«Ты изъясняешься, как силезский немец, прошедший ускоренный курс французского для иностранцев и претендующий на вакантное место кладбищенского сторожа».

«Как ты сказал?! – Поль широко раскрыл глаза. – Ты повторить это сможешь? Как силезский немец, говоришь? Интересно… Французский для иностранцев, говоришь? Ничего не понимаю… Очень сложно… Ты глаголешь, как мой бывший профессор теологии мсье Периньон. Тот тоже иной раз мог завернуть такую заумную фразу, что в ней сам черт ногу сломал бы… Его было очень трудно понять, потому что он обращался к нам непосредственно от имени Бога, минуя посредников в лице служителей культа, которые уже две тысячи лет талдычат с амвона о десяти заповедях, адаптируя для нас латинизированный глас Божий… Понятно, что Периньона никто не мог переспорить. Только раз над ним была одержана победа. Это сделал Гринберг, еврей, тоже профессор, изгнанный из университета сразу же после блистательной виктории. Гринберг, – святой человек! – устав спорить, просто огрел теолога бейсбольной битой по голове. Периньон был чрезвычайно крепок телом, он не только выжил, но даже вернулся на кафедру. И с тех пор его вообще невозможно было понять, потому что он, особенно если бывал в ударе, незаметно переходил на древнегреческий язык, который не знал даже студент-отличник Сарафидис, родом с Кипра».

Поль совершил долгий, вдумчивый подход к стакану. Было слышно, как водка, переливаясь и слегка клокоча в горле, устремляется по пищеводу в желудок. От наслаждения Поль зажмурился, и из его левого глаза выкатилась слеза.

Поль напомнил Самсону очеловеченного крокодила из мультипликационного фильма, плачущего перед завтраком.

«Ах, как вкусно! – Поль покрутил головой. – Кстати, этот Гринберг говорил, что, если в споре хочешь обойтись без применения бейсбольной биты, то надо выражаться просто, кратко и ясно, оперируя элементарными понятиями. Он говорил, что в его речах не найти никаких словесных выкрутасов, которые только запутывают слушателя. Никаких амбивалентных трансцендентальных апперцепций, только подчеркивающих дескриптивность дистрибутивного метода… Понял?»

Самсон с очень серьезным видом наклонил голову. Поль внимательно посмотрел на друга и продолжил:

«В полемике главное запутать противника демагогическими вопросиками. И чем глупей, нелепей вопрос, тем сложней на него ответить. Дурацкий вопрос, заданный с самым умным и серьезным видом, выводит противника из себя, он нервничает, теряет мысль, и чтобы дожать его, достаточно одного точного завершающего удара под дых. И мой тебе совет, прежде чем что-то сообщить аудитории, приведи свои мысли в порядок…»

Самсон хотел возмутиться, но Поль погрозил ему пальцем:

«Я знаю тебя! И понимаю, что для тебя, человека не организованного, не собранного, это сложно, но ты должен тщательно подготовиться, даже если эта аудитория состоит всего-навсего из одного человека, по неосторожности оказавшегося с тобой с глазу на глаз. Заранее в голове составь фразу, обстреляй ее со всех сторон, без спешки выстрой слова по ранжиру, а уж потом с разгону вываливай готовое варево на голову приседающего от ужаса оппонента… Ты же, не подумав, ляпнул глупость. Приплел какого-то кладбищенского сторожа… Я тебе не о стороже толкую, я пытаюсь посеять в твоей пустой голове семена разума. Но, чувствую, это безнадежное занятие…»

Поль отхлебнул из стакана и сморщился. Вот так он всегда! Только что восторгался водкой, а теперь готов проклясть того, кто плеснул ее ему в стакан.

«Господи, это надо же было придумать такой напиток! Сначала спирт отделяют от воды, делая яд совершенно чистым. Потом яд, чтобы он убивал не сразу, а постепенно, разбавляют снова водой, подкрашивают луковым отваром и выбрасывают на прилавок, рекламируя как универсальное средство от тоски… Так о чем это я?.. Ах, да, о жажде жизни… Должен тебе заметить, когда я говорю о жажде жизни, я имею в виду любую жизнь, чья бы она ни была. То есть жизнь как таковую. Для иллюстрации моего изящного полемического пассажа годится всякая заурядная жизнь, даже если это жизнь бизнесмена, кинозвезды, вокзальной проститутки, католического священника, министра образования, алкоголика, конокрада, специалиста по лечению поноса, агента страховой компании, опущенного арестанта, разносчика пиццы, победителя всемирного конкурса поглотителей чилийского перца, спившегося циркового клоуна, одноногого футболиста, официантки пивного бара, постаревшего альфонса, сборщика собачьего дерьма, отставного вице-короля Индии, посыльного отеля «Бристоль», автора бестселлеров, продавца жареных каштанов, женщины-вамп, охрипшего драматического тенора, канатоходца, пациента психиатрической лечебницы, пожарного, патологоанатома, ловца жемчуга, нищего на паперти… Иными словами, коли родился, живи, и нечего тут фордыбачить! Мой пример позволяет заключить, что жизнь – это данная нашим душам возможность ликующе воспринимать окружающий мир и пагубно на него воздействовать. В этой банальной сентенции, придуманной мною только что, смысла и откровения больше, чем во всех философских трактатах, в бездействии томящихся в библиотеке Лондонского Королевского общества. Так вот, моя мрачная душа философа и пропойцы, пока ее полностью не источили черви и пока она не перестала фонтанировать гнилой водой, только тем и занимается, что охотно развращает все, к чему прикасается. Что останется после меня? Несколько истрепанных книжек с пожелтевшими страницами? Эссе о Метерлинке, плохом поэте и посредственном драматурге, получившем долбаную Нобелевскую премию только потому, что в тот год кроме него ее некому и не за что было вручать? Мои пакостные стихи, упавшие на бумагу, как плевок, как предсмертная блевотина неприкаянного мизантропа, по ошибке возомнившего себя Агасфером? За них мне никто Нобеля не даст. Кстати об Агасфере… Вспомнив о Вечном Жиде, я подумал, что, наверно, этот засранный старикашка, отвесивший, как известно, оплеуху самому Христу, не шастал по свету в поисках истины, а сидел сиднем на одном месте, а за него это проделывала его поганая душонка, в течение нескольких столетий не дававшая никому покоя и изводившая нежданными визитами всевозможных идиотов… Душа Агасфера своим окаянным упрямством и неспособностью усидеть на одном месте напомнила мне тень – или душу, или призрак – отца Гамлета, она как бы перелилась из средневековых сказаний в пьесу великого англичанина. У отравленного короля, папаши Гамлета, была точь-в-точь такая же неугомонная душа. Она с распухшим от яда ухом, вместо того чтобы преспокойно записаться на прием к оториноларингологу и вылечиться, тоже мутила воду, не давая покоя полоумному принцу, страдающему от бессонницы и неудовлетворенного самомнения… Моя душа ничем не лучше. Пока я тут с тобой стою на балконе, болтаю и пью водку, моя душа, отлепившись от бренного тела и обретя полную от него независимость, скорострельно гадит где-нибудь на задворках мироздания. Или, барражируя в нижних, так сказать, слоях ноосферы, норовит юркнуть в трюм подсознания, мать его…»