Ленивое лето - [5]
— Не, дядь Сень, не выйдет. Гражданину простор нужен: вид на реку, светлые окна, терраса. А у тебя тесно.
— Тесно, — огорчился дядя Сеня. — Печь в пол-избы.
Толстяк положил руку на мое плечо.
— А вы чего без вещей? — не давал я ему опомниться. — И кто вы такой? Из цирка, что ли? Говорите-то больно по-чудному. Чем вы занимаетесь?
— Ищу натуру. А вещи у меня в городе, на вокзале.
— Все ищете!… То квартиру, то натуру.
— В поиске смысл моей жизни, — важно сказал толстяк. — Виноват, я, кажется, до сих пор не представился? Василий Павлович Пахомов, да-с… А в чем смысл твоей жизни, мой юный друг?
— Ни в чем, — ответил я, стряхнув с плеча его пухлую руку.
В какую б избу нам еще зайти?
Может, так и стоял бы я до вечера на дороге, ломал себе голову над этим вопросом, но тут — невесть откуда — появилась Сычиха. Вприпрыжку, воробышком, подскакала она к толстяку, подергала его за полотняный рукав.
— А вы, гражданин хороший, не из милиции будете?
— Как вы сказали? Из милиции? Не причастен, — Василий Павлович гулко захохотал.
— А вы что снимать-то будете: горницу или террасу?
— Поглянется — то и другое.
Сычиха — жилистая баба в черном платке и галошах на босую ногу — мертвой хваткой вцепилась в толстяка.
— Пойдемте, я сдаю.
— Передумали, значит?
Толстяк улыбнулся, а дядя Сеня Моряк грустно подвел итог:
— У нее, точно, лучше вам будет. Изба просторная, а детишек нет.
И, пожав на прощанье руку толстяку, пошел в поле.
— Грозный, — позвал я, — айда на обрыв!
Все деревенские собаки, облаяв на прощанье Пилигрима, увязались за мной.
— Сестре привет передавай, — крикнул мне в спину толстяк.
Как же, передам, держи карман шире, гражданин Пахомов. Натуру он, понимаете ли, ищет. Квартиру нашел, теперь ему натура нужна… Знаем мы вас!
Загадка для комиссара Мегрэ
Рисунки Н. Мооса
Воскресенье напролет проторчали мы с Колькой на реке. Купались, загорали, шлялись по берегу. Народу собралось — плюнуть некуда.
— Можно подумать, что в городе все туристами стали: и стар, и млад, — сказал Колька.
Я не согласился:
— Какие они к черту туристы? Так, гоп-компания, пляжники. Наедут в машинах, воду взбаламутят, водки налакаются, на гитаре побренчат. Настоящие туристы по лесам да горам ходят, родной край изучают.
— Раз дома не сидят — все равно туристы, — заупрямился Колька.
Он ходил по берегу, длинный и плоский, как раскрытый складной нож, с книжкой про комиссара Мегрэ под локтем, и все поглядывал на девочек, заговаривал с ними. А когда купался — плескал в них водой. Там ничего были девахи, фасонистые, и купальники на них — дай боже! Только мне эта публика не нравится, и я ей тоже. И на Кольку они — ноль внимания. При каждой свой романтик был, искатель натуры. А один — боксер, наверно, потому что нос у него здорово приплюснут, и челюсть квадратная, и уши к вискам блинами прижаты, и на груди медный крестик болтается, — вовсе взъерошился, пообещал Кольку на шашлыки переработать.
И Колька скис, зарылся носом в песок. «Ну их, — сказал, — чужих девчонок-то, накостыляют еще за них. — Подергал себя за верхнюю губу. — Может, усы мне отпустить? Для солидности…»
Когда в небе звезды зажглись, осоловевшие от безделья пляжники погрузили свои манатки в машины и коляски мотоциклов и разъехались по домам. Остались на берегу догорающие кострища, да рваная бумага, да пустые бутылки и консервные банки. Да мы с Колькой остались.
— Помнишь, Колька, — спросил я, — мы с тобой после пляжников трояк на берегу нашли?
Он вздохнул.
— Это когда было-то!… Теперь вот со скуки балдеть будем до следующих субботы-воскресенья. Пошли, что ли?
Звезд в небе высыпало много, крупных и ярких, а ночь все равно темная. В десяти шагах разглядеть ничего невозможно. Лягушки постанывали в камышах — радовались теплой и тихой ночи. Та самая птаха, как с утра завелась, все умолкнуть не могла, разорялась: «Рано вам, рано вам, рано…»
Колька свои длинные, как циркули, ноги впереди меня переставлял, и я ничего не имел против. Все равно в темноте никто нас не видел. Шел Колька и все вздыхал. Наверно, потому, что симпатичные девчонки никак не хотели принимать его за взрослого. А может, представлял, на какой шашлык перемолол бы его похожий на гориллу боксер с ушами-оладьями.
— Колька, — окликнул я, потому что мне опротивели и его молчание, и его вздохи, — слышь, Колька, у тебя какой смысл в жизни?
— Чево?
Он до того удивился, что придержал шаг, и я ткнулся носом в его мосластую спину.
— Чево ты мелешь?
— Вот зачем ты живешь? Вообще на земле. Ты думал?
Он фыркнул.
— Была охота мозги запесочивать. Живу и живу. Просто так, сам по себе. Мать родила, вот я и живу, мучаюсь… Какой тут смысл?
— Да, — согласился я, — если б нас не родили, мы б и не думали ни о чем. Это ты верно сказал.
— Ты, Сенька, брось на ночь всякую чепуху пороть, — посоветовал Колька. — Я и без того каждую ночь не сплю толком.
— А чего ты так?
Колька посопел и каким-то не своим, жалостливым голосом выдавил:
— Девчонки мне все снятся. Думаю про них, лезут в мысли…
— А ты не думай про них. Мне вот не снятся.
— Ты пешка, Сенька. Ты пешка, и ничего не разумеешь по этой причине, а я ферзь.
Колька не свои — чьи-то чужие слова сказал. Это мне сразу стало понятно: самому ему до такого век не додуматься. Но я все равно обиделся на него и замолчал. Ну его к черту, блажной он какой-то стал в последнее время, лучше с ним не связываться. А за «пешку», погоди только, придумаю я тебе что-нибудь такое-этакое…
