Ленивое лето - [6]

Мы уже на краю деревни были, когда Колька вдруг остановился и зашипел:

— Тише. Слушай.

Я замер на месте. А он захватил своей пятерней мою шею и повернул меня лицом к Сычихиному забору.

— Видишь? — спросил шепотом.

— Не, ничего.

— А я вижу.

Он-то, может, и видит чего, а я — где там. Даже если подпрыгну, все одно забор будет выше меня.

— Там…

Колька не успел договорить. Хоть убей, не могу понять, из какой дыры выскочил и с диким брехом обрушился на нас Сычихин кобель. Лязгнув зубами, тяпнул меня за ногу, а потом переметнулся на Кольку, вцепился в него. Колька, должно быть, лягнул Пирата ногой, потому что кобель с визгом откатился, а мы подхватились и понеслись вдоль деревни, к своим домам.

У Сычихи громко хлопнули избяной дверью, но никто не цыкнул на Пирата, не позвал его, и он все брехал и брехал вдогонку, и переполошил всех собак в деревне. Над сонной Рановой покатилось такое затяжное гавканье, что даже лягушки в камышах оторопело примолкли.

У моей избы мы наконец остановились.

— Стерва, ляжку прокусил и штаны порвал. А ты, Сенька, ничего?

— Есть малость.

— Отравлю гада. Яду в хлеб закатаю и скормлю… Штаны, гляди-ка, загубил, матуха за них шкуру с меня спустит. На толкучке брала.

— Сам накликал, сам виноват.

Мы дышали тяжело, как загнанные лошади. Никогда в жизни до этого не доводилось нам так драпать от кого-либо в своей родной деревне.

— Сам накликал, — повторил я. — Чего это ты там разглядел, остановился чего?

Колька наклонился ко мне и, обдавая жарким дыханием, зашептал:

— Слушай, у Сычихи в саду кто-то ходил.

— Сама Сычиха и ходила. Кто ж еще?

— Нет, ты не спорь. Сычиха в избе была, лампу как раз гасила. Наверху щели здоровые, все видать. Ходил мужик какой-то. У меня глаз вострый.

Я вспомнил толстяка Василия Павловича, который определился на квартиру к Сычихе. Наверно, свежим ночным воздухом человек дышал.

— Так пусть ходил. Тебе-то чего?

— Как это чего? Бродит неведомо кто и неведомо когда, чужой человек в деревне.

— Я его знаю. Постоялец у Сычихи. Вчера квартиру снял.

— Знаешь? И молчишь? — искренне огорчился Колька.

— Я с ним разговаривал.

— Разговаривал? О чем?

— Так просто, ни о чем.

— А кто он?

— Толстый. Кудрявый. В белом костюме. Из города приехал.

— Все?

— Все.

— Балда ты, Сенька, за что только пятерки тебе в школе ставят? Тут не просто так. Пирата она с цепи спустила, а раньше спускала когда? Это раз. Его Пират не тронул, а нас чуть в лохмотья не исполосовал. Это два. Сычиха — спекулянтка. Это три. Одна из всей деревни электричество к себе не провела, мастеров даже на порог не пустила. Это четыре. А ты у нее в избе когда-нибудь бывал?

— Не. Дальше калитки не бывал.

— И я не бывал. То-то вот и оно. У всех бывал, а у ней не бывал. Тут дело нечистое: своих на порог не пускает, а чужого человека в избе поселила. Надо узнать, зачем он приехал.

Темнота окружала нас, но я и без того знал, что в эту самую минуту Колька неопределенно пожал плечами, и еле приметная морщинка перерезала его невысокий лоб.

— Загадка для комиссара Мегрэ, — сказал он со значением. — А решать ее придется нам. Мы должны выяснить, что это за человек, какие у него намерения… И сделаем мы это, когда Сычиха на всю ночь уйдет спекулировать. Проберемся в избу и все разузнаем.

— А Пират? Он же слопает нас.

— Обезопасим.

Мне стало смешно, так смешно, что я чуть не фыркнул. Тоже мне жених! Девочки ему снятся, а он… И тут вдруг я вспомнил, как Колька обозвал меня «пешкой». Ну, погоди, ферзь длинноногий, близится час моего торжества…

— Колька, — шепотом сказал я, — наклонись.

Он послушно наклонился, а я привстал на цыпочки и прошептал в самое ухо ему:

— Колька, он, квартирант-то, подозрительный. Я спросил его, кто, мол, ты такой, что делаешь? А он говорит: натуру ищу. А мне Фиксатый раз проболтался, что у Сычихи на огороде клад зарыт. Давно когда-то, до революции еще, закопали.

— Клад? А ты не брешешь?

— С места не сойти!… Фиксатый говорил.

— Мне все ясно, Сенька. Этот тип приехал за кладом. Ты вот что — спи ступай, а я думать пойду. Клад выкопаем мы.

— Смотри, не надуй. Я тебе и говорить-то не хотел.

— Повторяю, Сенька: клад выкопаем мы. Оба, значит. А квартиранту — фига. Мы его опередим. Ну, давай пять.

Он с силой пожал мне руку и растворился во мраке. Так вот, исполненный достоинства и веры в себя, уходил, наверно, с поля боя любимый Колькин герой — полицейский комиссар Мегрэ.

И я поплелся за свою калитку, не заглядывая в избу, подался в сарай, на раскладушку.

В сарае у нас уютно: пахнет чесноком, мятой, сухим укропом — он пучками развешан по стенам, а еще — березовыми дровами. И даже электрическая лампочка есть. Я щелкнул выключателем, огляделся. На земляном полу стояла прикрытая фанеркой банка с молоком, поверх фанерки лежала завернутая в газету краюха хлеба.

Молодец сестренка, сообразила, что брат придет голодным. Мать бы не додумалась. Не потому, что жадная или меня не любит (меня-то, младшего, она как раз очень любит), а потому, что знает: я своего не упущу, голодным не лягу. В ночь ли, в полночь, а если надо — полезу в погреб, не заленюсь. Там кринок и банок не счесть…

Я навернул и хлеб, и молоко. Потом вытянулся на раскладушке, раскрыл книгу: Колька мне ее на прощание в руки сунул, предупредил, что на один день дает. Книга все про то же, про полицейского комиссара Мегрэ, про то, как распутывает он всякие разные преступления.