Ленинский тупик - [6]

Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей. Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем. Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме.

«Отлетался, филолог» — мелькнуло в сознании.

— Вы требуете квартир для Университета, — донесся до него резкий и сипловатый голос Хрущева. — Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом политическим…

Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под большим секретом, об одной из причин этого.

Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему требования Будапештского Рабочего Совета: «Чего они взбеленились, так их и этак?!»

Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной демагогией (Какого еще рожна нужно?!)

Квартиры — это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили — девять метров. «А в Москве?» — с тревогой воскликнул он. Принесли документы. Выяснилось — 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше… За тридцать лет советской власти строили — можно по пальцем перечесть… Хоромы для министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого человека, способного, оказалось, бунтовать — тю-тю…

Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам. Строить! Вдруг и — с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК КПСС, на Старой площали, когда его пообещали «стереть в порошок!..».

Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой прикрывали грудь.

— Я хочу, чтоб вы помогли нам, Некрасов… Стройка в неслыханном прорыве. Мы вкладываем миллиарды, оголяем колхозы, вербуя на стройку молодежь, а эффект мал. И, если хотите знать, я сам не до конца понимаю почему… Объяснительные записки строителей страдают односторонностью, противоречат письмам, в которых, сообщаются факты нетерпимые. Порой ужасные. Калейдоскоп фактов. А что за ними?.

Игорь молчал. Он уже высказал в предварительной беседе свое отношение.

— Я — филолог. Фольклорист… — Суховатый голос его дрожал.

Инструктор Афанасьева, сидевшая за его спиной, вразумляла его торопливо и не очень убежденно. Что ж, что фольклорист? На стройки города съедутся и воронежцы, и рязанцы, и мордва, и чуваши. Он, фольклорист, ездит за песнями и частушками за тридевять земель, а тут они приедут к нему…

— Я в жизни кирпича в руках не держал, — твердил Игорь. — Не строитель я…

Вечером в студенческом общежитии, где жил Игорь Некрасов, только и говорили, что бывший парторг факультета, чудак — фольклорист из Рязани, знаете его? «загремел» в какой-то стройтрест. Вот не повезло!

В сыроватой, под самой крышей комнатушке Игоря собрались его друзья, соседи. Народу набилось столько, что заглянул даже озабоченный «Жора — не дурак выпить», хорошо упитанный, щекастый аспирант-юрист, непременный тамада всех дней рождений, свадеб и поминок, на каком бы этаже общежития они ни происходили.

— Времена, переменились ка-ак! — протянул Жора, прислушиваясь к возбужденным возгласам. — Год назад и не пикнули бы. Сидели бы по своим норам и чертыхались шепотком. А ныне… даже Игорь — уж на что покладистый — и тот пытался отбояриться.

Игорь не сомкнул глаз до утра, испытывая и боль, и гнев, и превеликую досаду человека, которого оторвали от любимого дела.

— Филолога — на строительство! Почему не в хирургию?

— Кукурузник сбесился, — заключил флаг-политолог общежития на Стромынке Жора… — Некомпетентный плодит некомпетентных, как бездари — бездарных… Закон Паркинсона! Скоро он объявит себя корифеем во всех науках — от языкознания до самолетостроения…

Игорь потянулся за папиросой, закурил.

«Ты изложишь все это завтра в ЦК? — Он усмехнулся горько. — Скажут: «Глубокая философия на мелком месте. Улизнуть хотите, товарищ Некрасов? Раньше вы что-то не спешили с подобными высказываниями».

Игорь мучительно пытался понять, отчего выбор пал на него. Из-за строчки в его личном деле, что был однажды во главе студенческого стройотряда? Да кто же из студиозов, живущих на одну стипендию, не ездил «шабашничать»?

Утро не принесло ответа. Голова болела адски. Он отправился в университет. В профессорской о нем уже говорили так, как если бы он попал под трамвай, — тоном глубоко соболезнующим и в прошедшем времени. «А лекции он читал хорошо, ярко…» Игоря взяло зло. Оставалось только собрать деньги на венок…