Ленинградский коверкот - [10]

Острая радость жизни наполнила весь этот день. Жизнь казалась полной и удивительной, счастливой и бесконечной. Эту радость приятно было осознавать после длинных морских месяцев, после долгой и непрерывной, без выходных, работы, которой ты посвятил жизнь, и почти половину ее уже прожил. Чувство хорошо сработанного дела овладело мной. К черту разговоры о прошедшем и неувиденном! Ради нескольких таких дней стоит жить и работать!

Сизые сумерки обволакивали станцию. Звездным светом замерцали зеленые, синие, красные огни семафоров. Над хлопающими дверьми нового вокзала поднимались клубы пара.

В буфете было шумно и накурено. Время от времени буфетчица беззлобно кричала в зал скорее для порядка: «А ну перестаньте курить! Дышать нечем. А то не буду отпускать!» Гул на мгновенье стихал. Железнодорожники тыкали папиросами в спичечные коробки, чтобы через минуту опять задымить. Все поздоровались с дядей Сережей и с любопытством оглядели нас.

Стас подошел к стойке. Я смотрел на картину местного художника, висевшую со времен нашего детства на стене в буфете. На полотне заснеженная речка плавно изгибалась среди запорошенных ив. По едва заметной колее катился воз с сеном. Маленькая мохнатая лошадка бойко перебирала ногами, торопясь засветло в конюшню. Казалось, возчик, шедший сбоку, не успевает за ней.

Я не заметил, как Стас вернулся. Луч далекого прожектора за окном лениво пополз по стеклу, коснулся стола. Сергей Леонидович зажмурился — он сидел против окна. Сразу стало заметно, как он устал за день. Морщины пересекали щеки, заросшие сединой. От этой седины морщины были жесткими и такими глубокими, что становилось ясно: уже ничем на свете их не разгладить.

Сергей Леонидович расправил шарф, влажный от растаявшего инея, повел освободившейся шеей и, глубоко вздохнув, улыбнулся:

— Намаялись, китобои?!

Сжав в кулаке радиограмму, Стас отрешенно смотрел в дверной проем радиорубки.

Океан сверкал, весь в бликах полуденного солнца. От форштевня со снежным шорохом, шипя ослепительно белой пеной, разбегались две волны. Тихо стрекоча крылышками, как кузнечики на лугу, стаями летали летучие рыбы, наполняя воздух стеклянным звоном. Снизу, с палубы, доносились голоса матросов.

— Как же так… — хрипло сказал Стас. — Ну как же так… — повторял он, тяжело спускаясь по ступенькам трапа к себе в каюту.

Остаток дня мы не охотились — подбирали туши китов, которых добыли другие китобойцы. С заходом солнца, заняв клюзы обоих бортов и погрузнев, как баржа, пошли к базе, буксируя лоснящиеся туши и оставляя за кормой широкий светлый след.

Ночью я не спал: подошла очередь дежурить на частоте бедствия. Мы лежали в дрейфе. Было тихо. Лишь временами приемник, словно проснувшись, звонко сыпал морзянкой.

Перед рассветом в рубку вошел Стас. Сел на продавленный диван, сгорбился, сцепив на коленях руки. Я развернулся к нему, стараясь вырваться из круга света от настольной лампы.

Мы долго молчали. Потом он сказал:

— Душно.

Я указал глазами на вентилятор. Он отрицательно мотнул головой:

— Нет… Радиограмму передал?..

— Днем еще. И о переводе тоже. Днем перевели, — сказал я.

Он снова замолчал. Я пододвинул сигареты к краю стола и чиркнул спичкой. Мы закурили.

В таких случаях лучше ничего не говорить. Да я и не знал, что мог бы ему сейчас сказать.

— Отец старался не говорить про осколок. Жил и работал, и будто осколка не было. А операцию нужно было давным-давно делать. И все. А он не хотел… А может, боялся. То я был маленький, то Женька… А он — все нормально, и работал, работал… Пока уже выбирать не пришлось… Или — или! — закричал неожиданно Стас и закурил снова.

К запаху табака примешивался едва ощутимый аромат кофе. Внизу, у себя в каюте, старпом перед вахтой варил кофе. Стас, успокаиваясь, глубоко затягивался, почти не делая передышек между затяжками.

Светлело. Наступал день. Где-то далеко, в средней полосе страны, люди еще только шли с работы. А у нас в эти короткие ночи по берегам таежной речки цвел шиповник. Утром выпадала обильная роса. Солнце появлялось, и она, дымясь, начинала также обильно испаряться. Бледно-розовые, молочные, бордовые лепестки цветов влажно блестели, отражаясь в черной воде. Удилище сладко пахло ивовой корой. В это время начинали клевать хариусы. Они всегда брали поверху, как только зацветал шиповник. Мы ловили их на красные мушки, искусно сделанные из петушиных перьев. Хариусы выпрыгивали из воды. Острый, мгновенный блеск рыбы заставлял вздрагивать, замирать, проглатывать комок в горле, а потом ждать. От нетерпения ноги сводило судорогой. И снова блеск, и ноги мягко согнуты в коленях, и леса звенит комариным писком, а рыба, рассыпая множество маленьких солнц, падает на сырую гальку. В верхушках лиственниц, росших на другом берегу, кукует кукушка…

— Не могу представить его в гробу, — сказал Стас. — Завтра, наверное, похороны…

— Я тоже.

— И вообще, ничего этого не могу представить. Ни заплаканную маму, ни Женьку, ни венки. Заставляю себя — и не могу. А это плохо, как ты думаешь? Мы очерствели, да?..

Этот вопрос исподволь мучил нас всех. Мы чуть ли не каждый день убиваем китов. Морских исполинов, как любят писать в газетах. Каждый день мы убиваем самых крупных живых существ, которые остались на планете. И это делал Стас. Тяжесть свершаемого каждый день висела над нами. Мы жестоки к природе. Все китобои в глубине души терзаются этим…