Ленинградский коверкот - [9]

— Ты что не готовишь радиобуй?

Я посмотрел на капитана и замялся. Наверное, по моему виду он понял, что случилось непредвиденное. Охотничий азарт пронял, и он смотрел на меня тревожно и выжидающе.

— У Стаса отец умер…

— Что? Что? — переспросил рулевой, а третий штурман глухо повторил ему:

— У Сергеича отец умер.

Капитан взял микрофон коротковолновой радиостанции, вызвал базу и сказал, что у нас еще один и что он пойдет подбирать первого, потому просит «добро» на сдачу, и добавил, что потом все объяснит. Затем взял другой микрофон и над палубой раздалось:

— Берем под борт.

Стаса это удивило, но он ничего не сказал. Коротко отдавая команды, следил, как завели на кашалота хвостовик, предварительно накачав тушу воздухом, как подтянули его к правому борту, как закрепили, лязгнув заржавевшими цепями.

Потом двинулся к нам по переходному мостику. Видно было, что он хочет узнать, что, мол, они там, на базе, зачем идти на сдачу, если есть еще работа и еще нужно взять хотя бы пару, а уж после думать о сдаче? Но капитан ничего не объяснял и даже не смотрел в его сторону. Это злило Стаса, но он шел спокойно и не кричал, не ругал начальство. Он никогда не ругался во время охоты, хотя по его виду всегда можно было понять, что он хочет я о чем думает. Он не умеет притворяться. Он никогда не умел притворяться…

Прошлой осенью, придя с промысла, мы с ним вырвались на неделю домой. Стоял конец октября. Последнюю ночь в поезде не спали. Вагон был почти пустой. Мы курили, смотрели в темный квадрат окна, где рябиновыми гроздьями мелькали паровозные искры. В тамбуре хлопали двери, жужжал пылесос: проводница жестко шаркала по ковровым дорожкам. Искры исчезли, и Стас открыл окно. Шум ворвался в вагон, свежий холодный воздух плотно сдавил лицо. В горле запершило от паровозной гари, смешанной с запахом сухого березняка. Стас сдавленно вздохнул. За плечами была долгая путина.

К утру пошел снег. Он падал в тишине. Поезд стоял на пустынном разъезде. Пятна света выхватывали сухой белеющий лес. Гудок локомотива завис в снежной пелене. Поехали.

Это был первый снег в том году, и день спустя мы пошли тропить зайцев. Снег был неглубокий, словно еще ждущий яркого солнца, чтобы растаять. Он пронзительно скрипел у нас под ногами. Мы были в тяжелых, грубых ботинках. Казалось, мы целую вечность не ходили по лесу. Да, собственно, так и было. От нас за милю несло охотничьим магазином.

Взошло солнце. Окраинные дома отчаянно засверкали разноцветными ставнями. Бревенчатые стены, все в красноватых жилах застывшей смолы, потеплели с виду. Они ласково встречали взгляд, отведенный от нестерпимо белого снега. Стояла тишина. Природа, выдохнув снег, затаила дыхание. Печной дым отвесно тянулся в вышину.

Войдя в лес, мы перестали щурить глаза и не спеша двинулись по заброшенной дороге в сопки, на старые солонцы.

К вечеру, подстрелив несколько рябчиков, брели вдоль еще не совсем замерзшего ключа. Временами наплывал гул проходящих составов. Возвращаться обратно по лесу не хотелось: ноги в тяжелых ботинках устали и промокли. После моря было еще тяжело. Дядя Сережа посмеивался.

Прихватил морозец. Ключ, замерзая, парился. Перед самой дорогой вошли в мелкий осинник. Русло стало шире, и в просвет среди ветвей мы увидели впереди небольшой бетонный мост и насыпь. Прибавили шагу. Вдруг серый камень, лежавший среди ерника на берегу ключа, резко подлетел вверх и помчался длинными скачками по берегу. Стас сорвал с плеча двустволку и стал целиться.

Заяц не успел до конца полинять. Ранний снег застал его врасплох. Этот снег его сейчас предательски раскрывал. Заяц выглядел непристойно грязным на белом снегу. Он рванулся было вправо, в осинник, но в той стороне яростно проревел паровоз: приближался очередной состав. Заяц заметался, запетлял.

Стас выстрелил. Картечь звонко зацокала, срезая мерзлые ветки осин. Выстрел придал зайцу храбрости, и он стремглав кинулся к мосту. На мгновенье слился с обледенелым серым бетоном, мелькнул снова и исчез под мостом.

Я взглянул на Стаса. Он и не думал стрелять второй раз. Старательно рассматривал ружье, но было ясно, что ружье здесь ни при чем. И дядя Сережа шутливо сказал: «Эх ты… Это тебе не по китам стрелять!» Лязг и грохот налетевшего на мост состава заглушил ответ Стаса. Он виновато улыбнулся и прокричал сквозь ухающий шум: «Пусть живет!»

Сухие метелки полыни торчали из-под снега по откосам насыпи. Я набрал снегу в рот. Он чуть-чуть горчил. Мы взобрались на насыпь и пошли по промерзшим шпалам вслед заходящему солнцу.

Я шел и думал о предстоящей зиме и о сильном приморском ветре, который прошивает тебя насквозь. Я подумал о нем и сразу ощутил колючий и плотный снег, обжигающий щеки, тепло пустых перед обедом кафе, когда пахнет пельменями, а снежная круговерть за окном напоминает почему-то повесть Пушкина «Метель». Быть может, оттого, что родились мы здесь, где никогда не бывает метели, где в трескучие морозные вечера дым из печных труб поднимается высоко в небо, а струи прямые-прямые, а в самом верху огненно-красные и матово светятся, похожие на игрушечные сосульки с новогодней елки, и ты смотришь на них и чувствуешь солнце, которое только что зарылось в ряде западных сопок; вокруг скрип шагов — на дощатом виадуке снег всегда мелодично скрипит, — а смотреть на вечерний город лучше с виадука над железнодорожной станцией, слушать паровозные гудки, стук вагонных колес, видеть заиндевелые составы со снегом на крышах и думать о далеком, ненадолго забытом море, о тех днях, когда тебе захочется чего-нибудь земного и ты, зажмурившись, станешь вслушиваться в шум океана, возвращая себя к действительности, а потом долго не открывать глаза…