Ленинградский коверкот - [12]

Внутри заворчали дизели, китобоец содрогнулся. В трубе захлопало, и вырвался дым. Мы снимались с дрейфа в поиск.

Небо на востоке было красным. Выше оно розовело, желтело, а далеко на западе становилось иззеленя-жемчужным. Небо отражалось в океане, и океан словно был покрыт влажной акварелью.

Я не заметил, как подошел Стас. Мы стояли и ждали солнце. Оно вынырнуло из воды быстрее чем за минуту — свежее, выкупанное, готовое жечь нас весь день. Стас как-то сказал, что самое красивое, что он видел в жизни, — это восходы и заходы солнца в районе Курил.

Вот в такое же утро началась война, подумал я, вспомнив слова Стаса о войне. Как жестока порой бывает жизнь по отношению к нам. Весть о смерти, выраженная в музыкальных напевах морзянки… Какое же сердце нужно было иметь почтальонам в войну? Разносить похоронки и вручать их своим товарищам, односельчанам, родным…

— По приходу я сразу поеду домой, — сказал Стас. — Ты поедешь?

— Конечно, — я ткнул его в плечо.

Мы шли на запад, и дым из трубы висел слюдяным маревом, а солнце тлело сквозь него раскаленным клубком стекла. За кормой тянулся пенный шлейф, будто мы оставляли в воде негашеную известь.

Раздался длинный звонок, потом еще один и еще.

— Что-то заметили, — сказал я.

— Пойдем охотиться…

— Зайди к чифу выпей кофе.

Он шел к пушке и только махнул рукой.

Впереди были еще месяцы напряженной работы… Жизнь продолжалась. И она ждала нас каждое утро рассветами: то солнечными и тихими, то хмурыми и дождливыми, то снежными и холодными. Был океан — великий и загадочный, любимый и такой же красивый, как жизнь. А потом тот последний за путину рассвет, когда Курилы уже за спиной… И светлые коробки домов в желтеющем тумане, и запах поздней осени, и лишь воспоминания об изнурительном тайфуне, у которого школьное имя Агнесса — так звали первую учительницу. И пресловутый комок в горле, и счастье… Если бы вы знали, какое это счастье!..

В ЛАДОНЯХ ДЕТСТВА

Мальчик брел рядом с дорогой. На нем были вельветовые короткие штаны с лямками, которые переплетались на груди крест-накрест. Вылинявшая майка с динамовской эмблемой была явно велика ему, и буква Д постоянно сползала с груди куда-то вбок, под мышку, и мальчик временами, как бы спохватываясь, поправлял майку.

Он шел, и песок шуршал под новыми сандалетами. Дорогу недавно асфальтировали, и в воздухе пахло битумом. Мальчик был здесь в первый раз, ему все было интересно, и он очень хотел попасть на реку, а потому удерживался от соблазна свернуть в сторону какой-нибудь дачи.

Еще ему хотелось вырезать красную бузиновую тросточку в кустах. Сегодня они ездили в город и долго ходили по нему, а дедушка все показывал и показывал, а на рынке купил внуку ножичек: два лезвия и круглое колечко на вишневой ручке — это, пояснил дедушка, чтобы не потерять. И теперь ножик лежал у мальчика в кармане. Бечевка накрепко связывала одну из лямок штанцов с колечком, и мальчик то и дело тянул за нее, и новый ножичек тяжело ощущался рукой, словно пескарь на удочке, а мальчик думал: как хорошо, что придумали колечко.

Утром они ехали на автобусе. Они ехали там, где дорогу еще только покрывали асфальтом и кусочки гравия липли к колесам, а потом отрывались и с шелестом стучали по крыльям автобуса. Солнце взошло недавно, и в автобусе было прохладно. Мост появился неожиданно — ровный, с двусторонним движением. Перила бросали четкую тень на утреннюю реку. Дед, обняв мальчика, сказал: «А вот и Москва-река!» И тогда мальчик прижался к еще не запыленному стеклу автобуса, он прижался лицом так, что нос его расползся, стал еще курносей. Мальчик захотел на реку к тем дядькам в длинных резиновых сапогах, которые бродили в воде около берега и махали удочками и почти все были в шляпах. Но дед сказал, что сейчас некогда, и, увидев кривящегося мальчика, пояснил, что автобус здесь не останавливается, и пообещал, что обратно они пойдут пешком. Вволю побродят по песку, где есть маленькие ракушки. И что он попросит у рыбаков удочку и они поймают пескарика. Мальчик сказал: «Ладно», — и еще раз оглянулся на реку.

Это про нее так много говорила мама и про то, как здесь росла. Когда они ссорились с папой, она всегда говорила, что уедет сюда и возьмет с собой Васю, а папа пусть остается там, в тайге, и зимой ходит на реку за водой и долбит эту проклятую прорубь. Та речка была маленькая, зимой вся в наледи. Вася катался по ней на одном коньке — на двух еще не научился, и ничего плохого в речке не находил. Но Москва-река была для него как сказка. И Маргарита Яковлевна в школе про нее рассказывала, про князя Юрия Долгорукого, про печенегов, про хана Батыя и славянских богатырей. Она им показывала картинки, где бородатые люди в кольчугах и шлемах рубились на деревянных стенах крепости.

— Дед… А дед? — спросил утром мальчик. — А где мама в теннис играла? — И мальчик посмотрел в окно, будто мог увидеть там теннисный корт, где его мама начинала когда-то играть. Как она говорит, в его возрасте.

Мама была мастером спорта, и он этим очень гордился, всем говорил: «Моя мама — мастер спорта!» Однажды Димка сказал, что все это он придумал, что он хвастун. Он ударил тогда Димку ледышкой. Тому было больно, но он не кричал, и они долго дрались на реке. Конечно, он побил Димку, который слабее его. Помирились они не сразу. А когда через несколько дней пожали все-таки друг другу руки, то Вася объяснил Димке про большой теннис, что играют в него большими ракетками и на кортах. Он рассказывал это уверенно и правдиво, хотя сам в глаза не видел никогда теннисного корта. У них там играли только в настольный теннис. Впервые он увидел его в школе и вначале никак не мог поверить, что это тоже теннис. Мама рассказывала не про такой. И здесь девочки были безо всяких юбочек, а ракетки были легкие и без сеток. Еще называли его «пинг-понг». Дома в шкафу стояла зачехленная ракетка, и часто, когда в квартире никого не было, Вася брал ее обеими руками и представлял себя на корте под Москвой, и в ушах стоял стук мяча. Мама, когда у нее болела голова, жаловалась, что в голове будто стучит теннисный мяч, глухо и методично. Васе этот стук казался очень страшным и неожиданным, как гром. Наверное, оттого, что мама была обычно раздраженной и злой, когда болела.