Лена и ее любовь - [15]

— Да, Юлиус?

— «Вольво» — отличная машина, и на ней я завтра тоже отправлюсь домой.

Напряженно вглядывался священник в темноту и изрек наконец-то:

— Я тоже поеду.

Вот такая была ночь, будто кто-то целый пласт земли опрокинул на город.

Что тут удивительного

— Осторожно, яма и темный лес! — предупреждает Дальман и хватается за руль. Священник с закрытыми глазами клонит голову в ту сторону, куда они едут. Лене не верится, что он спит. Просто не хочет встречаться с ней взглядом в зеркале заднего вида. Дальман все еще тычет пальцем в карту, чтобы не потерять ориентир. «Рыбник», — произнося название города, намекает, чтобы сделали крюк. А он бы смог встать перед бывшим отелем «Гренцвахт», возмущенно головой качая. Коробка без окон — вот что это теперь такое, и ветер задувает в щелях. «Рыбник», — настаивает Дальман и на подъезде к Катовице. «Рыбник», что в переводе означает: как мир с тех пор к худшему переменился! И прихлебывает из своей серебряной фляжки. Они движутся в майском свете, и солнечный день на исходе. В садах костры, и девушки с длинными косами сидят там на белых пластмассовых стульях. Слева Польша, справа Польша, озера темнее да птицы крупней и пугливей, чем в Германии. Так было и на том пути. Деревни, при виде которых вспоминаются женщины в дешевых чулках, — причем до того, как они появятся, вспоминаются свекольник и вишневый компот — причем до того, как хоть что-нибудь съешь. Рядом с ней Дальман изучает карту, ведя пальцем по границе того мира, что кажется ему известным с прежних времен.

— Я и выговорить-то не могу: Польша! — сообщает.

— Но как же иначе? — звучит ее вопрос.

— Силезия, — заявляет Дальман и продолжает, повысив голос: — Силезия! А готов ли ваш репортаж для той газетенки? — и вперивает взгляд в ее волосы, выбившиеся из-под капюшона. — Вы хоть что-нибудь понимаете в футболе, Лена?

На повороте она закуривает сигарету.

— Все-таки не надо бы на повороте, — причитает Дальман.

Когда она ехала сюда, все было так же, только без дурацких замечаний. И церковь на повороте была с другой стороны. Это осталось в памяти. У Господа, распятого тогда слева, четыре дня назад так же торчал между колен букетик цветов.

— А он знает, когда мы приезжаем в Берлин? — спрашивает Дальман.

И тот, кто не едет с нею, вдруг появляется. Бежит возле машины и, скрестив руки, стягивает серый свитер, швыряет его в закрытое окошко, и на мгновенье он, свитер, пустой, укладывается на заднем сиденье подле священника, и тоже едет, хотя внутри него нет никакого Людвига. А следующее мгновенье загублено Дальманом.

— Он знает об этом? — повторяет тот.

— Кто?

— Он, Людвиг.

Указательный палец Дальман упирает в ветровое стекло. Людвиг. Пальцем крепко-накрепко держит для нее это имя.

Когда они перестали целоваться и открыли глаза, уже стемнело. Лес начинал шуметь. Рассеянный свет полной луны свинцово ложился на лица. Накатами вступал шум леса, а потом все глуше и глуше. Как дождь. Прохлада поднималась из травы, клонившейся под ветром к земле серебристой стороной вверх. Он перевернулся на живот, ухватился за стебельки. Те уже стали влажными. Серый его свитер лежал рядом. Охваченный искренним чувством, посмотрел на нее растерянно. Учились в одной школе. Он — на три класса младше.

Двадцать лет тому назад.

— Что такое? — заговорила она. Вдруг стало тихо, так тихо, что весь мир мог бы их подслушать.

— Лена, прежнее теперь невозможно, — звучит ответ.

Ночь в траве. Людвиг, тридцати шести лет, поспешно затягивается дымом.

Людвига тринадцати лет она заметила в первый день после летних каникул, когда тот поставил велосипед у школьной ограды. Десятое сентября. Конец лета. Начинается время страха. Школа. Это слово было выведено белыми буквами на стене над его велосипедом. Она рассматривала надпись. А он рассматривал ее, пока не встретились их взгляды. Она тут же вспомнила, что он на три класса младше. Они все еще смотрели друг на друга. И поцелуй во взгляде.

В тот день шел дождь, и — черные круги под глазами. Размазалась тушь для ресниц. Ей семнадцать. Для Людвига в коротких штанишках и со спортивным велосипедом — женщина немолодая. Она коротко улыбнулась, вдохнула запах своих мокрых волос, шампунь с зеленым яблоком, четко, по-мальчишески, сделав пол-оборота в сторону школьных ворот.

На каникулы она ездила в Лондон. К мальчику, с которым переписывалась. Джеймс Грин, жил в Барнете, на севере Лондона. «Boy meets Girl»[4], — сообщил тут же, на вокзале Ватерлоо, чтобы она знала, куда идет дело. В комнате сестры он на второй же вечер толкнул ее на розовую кровать рядом с розовым электрокамином, даже не сдвинув в сторону мишек и тряпичного крокодила. Она заглянула ему в лицо и подумала, дескать, так и выглядят мужчины, когда занимаются онанизмом. На кухне миссис Грин закрыла окно. Возвращаясь домой морем через четыре недели, Лена весила на десять фунтов больше из-за имбирного пива, ядовито-зеленых или по-поросячьи розовых пирожных и чипсов. На вокзале в С. родители сначала проскочили мимо, а потом уж узнали ее по багажу.

Флирт между ними — с того долгого взгляда у велосипедной стоянки. И год проходит. Немая влюбленность, большая, затяжная и неутоленная. Друг с другом они никогда не разговаривали. В последний день перед новыми большими каникулами Людвиг подарил ей кассету с записями песен и прогнозом разумной жизни. Эту кассету она так никогда до конца и не дослушала. Накануне нового отъезда в Лондон поздно вечером повстречала Людвига на главной улице С., где за день все так и так сталкивались по два раза. С самого мая загорелая, из бассейна, вся в ожидании друга по переписке, пусть тот уже и не пишет, она совсем женщина. Улицы свободны от людей и машин, но полны птичьего щебетания. Из открытых окон неслась музыка из сериала, по которому сходил с ума весь город. Вдруг Людвиг повел свой велосипед рядом с Леной. С таким серьезным видом, будто волочет его через сугробы. Прошли мимо дома, где жил он, мимо дома, где жила она, прошли до другого конца города, до самого бассейна в лесу, с водой ровной и синей. И луна в этот вечер была серьезной, не смеялась. Зато когда они приближались к пустому зданию, к забору выпрыгнул осел и оскалил им желтые зубы. Детдомовский ослик Густав. Детский дом закрылся. С тех пор Густав тут один на косогоре. В нескольких шагах шоссе заканчивалось, и асфальт переходил в укатанную землю. О чем они говорили? О школьном хоре, общем учителе латыни, реформе средней школы, спортивных состязаниях в зале, потом уже ни о чем.