Леле - [3]

На следующий день (я тогда, кстати сказать, принимал заявление о разводе) пошел дождь. Я занервничал: вдруг река опять разольется — и на этот раз не ограничится полем ветивера и миндальными рощами? Наш дом был теперь единственным, расположенным так близко от берега. Другие, поновей и похлипче, унесло во время внезапных наводнений — некоторые с целыми семьями внутри. Я собирался поговорить с Леле о судьбе дома, но все откладывал, потому что сам не знал, как быть. Продать его кому-нибудь с проблемой в придачу? Разобрать и заново построить на более высоком месте? Или мне следует подыскать себе второе жилье и использовать дом только в сухой сезон? Я был уверен, что у Леле уже готово решение, которое она считает стопроцентно правильным, и хотел, прежде чем начинать разговор, хорошенько собраться с мыслями. Вместе с тем, глядя в окно на ливень и на пережидавших его прохожих, которых все больше скапливалось под навесом галереи у моего офиса, я чувствовал, что отчуждение между мной и Леле нарастает.

Уже не один год я раз в квартал устраивал встречи с жителями деревень, в особенности расположенных выше нас по реке, и твердил им, что река буйствует из-за уничтожения деревьев, которое ведет к эрозии почвы.

— И как же нам быть? —  спрашивали меня. —  Дайте нам что-нибудь взамен древесины, и мы перестанем.

Иногда, пытаясь убедить их пощадить молодые деревья, я использовал дешевые метафоры, бил на эмоции.

— Это все равно что убить ребенка, — говорил я.

— Если мне нужно убить ребенка-дерево, чтобы спасти собственного ребенка, я убью ребенка-дерево, — возражали они.

И теперь из-за их глупости — вернее, из-за их глупых потребностей — наш родительский дом мог в скором времени оказаться в воде. Мы могли проснуться в плавающих кроватях, спасаться пришлось бы на крыше. Роды моей сестры могли произойти на дереве.

— Черт вас возьми, — сказал я сидевшему передо мной заявителю, — ну почему вам взбрело в голову разводиться с женой?

— Потому что она уродина, — ответил он с таким же серьезным-пресерьезным, хоть, вероятно, и не таким озабоченным лицом, какое было у меня.

— Из-за чего она вдруг стала уродиной?!

Я уже кричал на него, но он, кажется, этого не заметил.

— Из-за детей, — объяснил он. —  У нее осталось мало зубов, и она не слишком добрая теперь.

— Какой доброты вы от нее хотите?

— Всякой, — подмигнул он. —  Ну, понятно, какой.

— Сколько у вас детей?

— Десять.

Я перестал писать и положил ручку. Я хотел дать ему такой же подзатыльник, какие отец давал мне. «Да будьте же мужчиной, — хотел я сказать. —  Это ваша жизнь, ничего с этим не сделаешь».

Я хотел поговорить с ним так же, как мне, видимо, предстояло вскоре поговорить с сестрой. Сказать ему, что, бросая семью, он поступает как трус. Но, подняв глаза, я увидел, что уже вовсю сияет солнце. Те, кто укрывался от дождя под навесом галереи, двинулись дальше по своим делам. Машины тоже начали ездить, разбрызгивая повсюду глинистую воду.

— Приходите завтра, — сказал я незадачливому мужу. Я собирался заставить его, прежде чем напечатаю его заявление, прийти минимум десять раз, как требует закон.

Поблизости от нашего дома, как выяснилось, дождя не было, и река из берегов не вышла. Правда, днем она выходила из берегов редко, и это усиливало мою тревогу. Все губительные внезапные наводнения случались ночью. Возможно, мой страх был слегка иррациональным. Однако прошлым летом четвертый по величине город страны стоял залитый водой не одну неделю. Я не мог и дальше полагаться на везение.

Вернувшись, я решил поговорить с Леле о доме не откладывая. Я нашел сестру в ее старой комнате — она сидела посреди большой кровати красного дерева с пологом, которую наши родители заказали для нее, когда она была подростком. Из дома, где они с Гаспаром прожили двадцать лет, она привезла большую москитную сетку, и здесь она натянула ее над кроватью вместо полога, из-за чего мне показалось, будто Леле находится внутри бесцветного сновидения. По кровати были разбросаны открытые тетради нашего отца. На коленях у Леле я увидел ее собственную толстую тетрадь, где она яростно строчила, быстро перелистывая страницы.

Я вышел на террасу, где среди множества ее горшков с растениями стояло плетеное кресло, на котором она каждое утро сидела, завернутая в простыню, и смотрела, как над горами восходит солнце. Я принес кресло в комнату и поставил против кровати спинкой к гардеробу. Когда я сел, она поздоровалась со мной взглядом и тут же снова опустила глаза в тетради.

— Ты работаешь так же, как они? —  спросила она.

— Что ты имеешь в виду?

Мы говорили через завесу, но ни я, ни она не сделали движения, чтобы ее откинуть. Если на то пошло, так мне было чуточку легче, я храбрей себя чувствовал.

— Ты так же ведешь записи, как дедушка и папа?

— Конечно, — сказал я. —  Все они хранятся в городском архиве. Туда и эти тетради надо будет отвезти. Мы слишком долго держали их у себя. Они принадлежат не только нам, но и городу Леогану.

— Они принадлежат нам, — сказала она. —  Вот, послушай.

Сидя, она наклонилась и протянула руку за одной из тетрадей. Должно быть, слишком сильно при этом надавила на утробу: ее голова дернулась назад, она выпустила из руки тетрадь и стала гладить себе живот.