Легко - [13]

В принципе она даже симпатичная, по-своему, хотя это невозможно. Потому что она — не наша. От нее исходит некая энергия, или как сказать, запах какой-то на сто метров; конечно, если какое-то время назад она жила здесь, в этих развалинах! Что-то такое протухшее в воздухе, влажно-прогнившее. Я вовсе не расист, совсем нет, это как раз самое последнее, в чем меня можно обвинить. Хорошо, да, я знаю, что такое гены, и ничего тут не поделаешь. И у них у всех, у всех членов их семьи, всего племени, такие немного странные лица; уже насмотрелся. Такие угловатые черты. Что-то бесстыдное, блудливое. И у баб это гораздо заметнее, чем у мужиков. Один из этих мужиков, в общем, неплохо смотрелся в телевизоре. А вот их бабы выглядят так странно, как сказать, такие противные, грубые. У этой вот волосы темные, но не черные, почти черные. Темно-каштановые. Издалека замечаешь ее глаза, слишком светлые для ее расы. Что, смешанная кровь? Ее глаза не голубые, но и не серые. Просто светлые, и все тут. Да, такие по-крестьянски светлые, не как у манекенщиц. Чем-то даже похожи на глаза той саамской певицы с Евровидения, как же ее звали… Цыгане как раз не имеют ничего общего с саамами, цыгане должны быть в принципе все вылитые брюнеты, хотя, похоже, не все. Кто-то посветлел под влиянием северных соседей, глаза у них стали светлыми, как у волков, ведь цыгане — уральское племя, они же не азиаты, а…

Да ладно, в общем, какая разница?

Она шагнула от сарая в сторону той странной Святой Марии, за ее спиной, которая пережила все разрушения. Святую Марию словенцу тяжело снести бульдозером, даже если это Мария не своя, а соседская, с соседского двора. Да, кстати, она совсем не так уж плоха, эта Мария, это ведь не какая-нибудь поздняя готика; впрочем, какая разница. Баба подходит к святому образу и крестится. О господи, похоже, что нужно будет ходить в церковь, слушать проповеди…

Я тоже иду за ней. Не могу просто стоять. Подхожу к ней поближе, но не слишком, лишь бы не испугать. Она снова оборачивается и смотрит на меня. Довольно неприветливо. В принципе она не сильно отличается от какой ни возьми молодой девицы, но возможно потому, что она одна на этой земле, а также потому, что она чуть постарше, ее взгляд кажется более враждебным, из-за отягчающих обстоятельств. Эти обстоятельства придают ее взгляду больший вес. А тут еще эти два костра в долине внизу — да, ситуация действительно непростая, что тут говорить.

Агата: Что ты здесь делаешь?

Что я здесь делаю? Ишь ты какая, что, мол, я здесь делаю. Сейчас она еще меня и обидела — такой колючей приветственной фразой. Даже если забыть все остальное, так просто несправедливо. Как будто я здесь по своей воле! Ведь любому дураку ясно, что нет для меня никакой другой причины находиться здесь, кроме как она сама. Не то чтобы по этому поводу нужно впадать в эйфорию, но могла бы, по крайней мере, менее заносчиво себя вести. Что ж мне ей ответить…

Я: А ты что здесь делаешь?

Может, дурацкий ответ, а может, и нет. Это все-таки вопрос по существу. Только, похоже, это ее не очень задело. Стоит себе и смотрит на меня как вкопанная.

Агата: Ты мент?

Я: Нет, я не мент.

Я опять смотрю на нее.

Я: Я приехал за тобой. Ты же, наверное, ждала, что здесь кто-то появится.

Делаю паузу. Длинную. Пусть сама заполняет паузы.

Агата: Ну, тогда ты из социальной службы.

Опять этот колючий взгляд. Боже мой, до чего же они недоверчивые.

А в общем, почему она должна мне доверять. Никто меня не приглашал, я сам к ней пришел.

Я: Нет.

Агата: Ну, и кто ты тогда?

Почему я должен ей это объяснять?

Я: Я твой друг. Думаю, я настолько твой друг, чтобы позаботиться о том, что для тебя хорошо. Наверное, ты понимаешь, что оставаться здесь для тебя небезопасно. Что означает, что нельзя допустить, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось, не так ли?

Опять делаю долгую паузу. Агата демонстративно, хоть и негромко, засмеялась. И не сдвинулась.

Я: Серьезно, я твой друг. У меня для тебя есть сообщение — от мужа.

Пауза. Стоит, стоит и смотрит на меня, без реакции. Думаю, она мне не верит.

Я: Маринко говорит, чтобы ты возвращалась к маме.

Агата: —

Я: Он сказал, чтобы ты возвращалась к матери.

Агата: А, к матери? Он так сказал?

У меня ощущение, что она смеется мне в лицо, хотя я от нее на расстоянии пяти метров, и своим голосом она отгораживается от меня, как стеклянной стеной. Я ей здесь просто мешаю.

Агата наконец, шевельнулась: Ну да, конечно, так оно и было, именно это он и сказал. Вы же с ним, видать, сегодня утром и переговорили, прямо в тюрьме, да?

И замолкла. Замолкла на полуслове, явно не договорив.

Хорошо, конечно, она не верит. Только ей не все равно. Нет больше непробиваемой стены, иначе она даже не заговорила бы. Я не знаю, с чем бы можно сравнить. Ладно, не важно. Хотя, по сути, это как раз понятно, этим цыганам последние несколько месяцев все время лапшу на уши вешают. Дай бог терпения.

Я: Лично я с ним не говорил, но знаю тех, кто говорил.

Она смотрит куда-то в сторону. По сути, ей на меня наплевать, но до конца не удается скрыть, что она в общем рада тому, что оказалась в компании. Так что сдаваться мне рано. Она просто делает вид, что я ей мешаю. А так, похоже, прекрасно сознает, что она осталась совсем одна и что ей необходимо о чем-то договориться. Вот такая диалектика. Тишина. Похоже, она меня провоцирует. Чтобы я все-таки не ушел, чтобы остался.