Легкая корона - [32]

— Женя, это такое несчастье, это ужасно, что Севка делает с собой! И какая же ты жена, если ты позволяешь ему так пренебрегать своим здоровьем?

— Софья Исааковна, не плачьте, оно того не стоит. Слава богу, все в порядке, все здоровы, а вы рыдаете, как будто у вас горе случилось!

— Да потому, что это горе, горе, что Севка не носит кальсоны!

Мне доводилось наблюдать эти сцены с обеих сторон: и когда была дома — тогда я видела реакцию родителей, и когда бывала у Софы — тогда передо мной разворачивалась настоящая драма.

Софа безумно, ненормально любила своего единственного сына и прямо пропорционально этой любви ненавидела мою мать. Во всем, что происходило с отцом не так, и не в последнюю очередь в его отказе носить кальсоны, по ее мнению, виновата была мама.

— Это твоя мама виновата. Она ужасная женщина, ужасная! В ней столько злобы, и она не любит Севку, она только им пользуется. Она не способна заботиться о нем, ухаживать за ним.

Она ревновала его даже ко мне. Сидим мы с отцом вдвоем рядышком на диване, оба переевшие и сонные, она смотрит на нас раз, другой, безо всякого умиления — наоборот, недовольно.

— Алиса! Отодвинься от папы. Что ты на него навалилась? Ты его задавишь.

— Софья Исааковна, что вы говорите? Ребенку пять лет, она худенькая, как тростинка. Как она его задавит? — вступается за меня мама.

— Женя, как ты разговариваешь? Что значит «вы в себе»? Я не привыкла к такому тону. Может быть, у вас дома принято так разговаривать?

— Я сидела и молчала, ничего не хотела говорить, чтобы не накалять атмосферу Но вы только что поделили мандарин. Половинку дали Севке, а вторую половинку поделили между собой и ребенком. Это нормально, по-вашему?

— И что здесь такого? У меня был только один мандарин, и ты сказала, что не хочешь.

— Половину надо было дать ребенку, а вторую поделить между взрослыми.

— Я и дала своему ребенку. Алиса и так избалована. Ты все отдаешь ей, ничего не оставляешь Севке.

— Вот я и говорю — это ненормально, Софья Исааковна!

— Ты посмотри, она просто улеглась на него и давит ему на грудь. У Севки заболит сердце. Он же только что поел. Если ребенок хочет спать, надо ее уложить в кровать.

— Ребенок просто соскучился по отцу и хочет посидеть пообниматься с ним. Им обоим хорошо. Вы радоваться должны этой сцене, а вас всю переворачивает!

— Сева! Переложи ребенка на подушку, пусть спит, если ей приспичило. И как ты позволяешь Жене так разговаривать с твоей матерью? Это я ненормальная? Это ты эгоистичная, злая, нехорошая женщина, — она поворачивается к маме. — Ты совсем как твоя мама, вульгарная и грубая. Она даже курила, твоя мама. Она и сейчас курит и даже красит губы красной помадой. Женщина в ее возрасте курит! Я не видела в жизни ничего мерзее!

— Да? Ну так посмотрите в зеркало! Доченька, вставай, мы уходим сию же секунду, — мама за руку поднимает меня с дивана и ведет в коридор.

Отца так резко выдернули из приятного состояния сытой довольной дремы, что какое-то время он сидит на диване, как контуженный. Но недолго.

— Старая карга! — орет он таким страшным низким голосом, что я замираю на месте как вкопанная. — Что тебе вечно надо? Что ты покоя дать не можешь?

— Сева! Почему ты кричишь? Ничего не случилось, мы просто разговариваем, — пытается утихомирить его Софа.

— Ты не умеешь разговаривать, ты можешь только шипеть, как змея, и жалить. Тебе надо всех перессорить, всех свести с ума. О, ненавижу, ненавижу! — отец с перекошенным от бешенства лицом огромными шагами меряет комнату, хватая то один предмет, то другой, и огромным усилием воли заставляя себя ставить их на место, не сломав или не разбив.

— Мне плохо, сердце, — Софа театральным жестом прикладывает обе руки к груди и тяжело оседает на стул. — Сердце разрывается. Севка, дай мне мое лекарство. Женя, что ты стоишь? Принеси мне воды.

— Прекрати этот театр, — восклицает отец, — ты уже пятьдесят лет умираешь от сердца и все никак не сдохнешь!

Мама протягивает Софе пузырек с лекарством и стакан воды, но та с силой отталкивает ее руку и встает. Она упирает руки в бока и сверкает на отца своими черными, как у цыганки, глазами.

— А, так ты смерти моей хочешь? Все никак не дождешься, когда я умру?

— Сдохни! Сдохни!! Сдохни!!! Отца на тот свет отправила в 55, и меня в могилу сведешь! Алиса умрет раньше тебя — ты нас всех переживешь.

— Севка! Ну что ты говоришь! — она опять садится, охватывает голову руками и начинает раскачиваться. Отец хватает маму за руку и тащит к выходу, мама хватает меня, и так мы втроем выскакиваем из квартиры. Занавес.

ДЕД

Возвращаясь с работы, дед Матвей никогда не раздевался. Он проходил в комнату, не снимая пальто и ботинок, и садился у стола, ждал, что будет дальше. Если настроение у Софы было хорошее, дед раздевался и садился есть. Если же она начинала его доставать, то просто вставал и уходил. Когда он возвращался, она обычно уже успокаивалась. Дед умер молодым, в 55 лет, лег ночью спать рядом с Софой, как обычно, а утром она обнаружила его уже остывшее тело.

Дед родился в Екатеринбурге и жил там до того времени, пока за ним в 37-м году не пришли люди из НКВД. Показали ему ордер на арест и обыск и хотели войти, но он их не пустил.