Легион обреченных - [52]

— Не забывай, что придется вернуться через две недели, а к тому времени положение вряд ли будет лучше.

— Да замолчи ты, нытик, — напустился на него Штеге. — Выживший из ума старик. Целых две недели дома с матерью. Война может кончиться до нашего возвращения.

Наш поезд отходил в восемнадцать сорок, но мы были на платформе уже к пяти часам. И чувствовали себя королями, показывая полицейским вермахта отпускные документы. В поезде мы нашли хорошее купе. Порта с Плутоном забрались на багажные полки поспать, а мы втроем сняли сапоги и удобно расселись. Постепенно поезд заполнялся шумными едущими в отпуск солдатами. Они укладывались на полах купе и в коридоре. По кругу ходили бутылки шнапса, из многих купе доносились пение и музыка. Порта достал флейту, заиграл мелодию запрещенной песни, нас это завело, и мы во все горло исполнили весь свой репертуар запрещенных и непристойных песен. Никто как будто не возражал. Мы, бывалые вояки, пели, что хотели. Попытайся кто-то сказать что-нибудь, его вышвырнули б в окно без всяких разговоров. Когда поезд тронулся, мы ликующе завопили.

Ночью поезд остановился в Могилеве. К тому времени мы уже утихли, большинство солдат спало и видело сны о своем отпуске. Для многих это был первый отпуск за несколько лет.

Поезд рывком тронулся; но проехав лишь чуть-чуть, остановился снова. Вскоре мы услышали крики, доносящиеся из какого-то вагона, почти тут же двери нашего распахнулись, вошли, тяжело ступая, двое полицейских вермахта в касках и объявили:

— Берите вещи и выходите. Все отпуска отменяются. Русские прорвали фронт, из вас образуют временный резервный батальон и отправят на передовую.

Поднялось жуткое столпотворение. Все зашумели, заорали и потребовали, чтобы полицейские оставили свои глупые шутки.

Но, увы, то была не шутка. Заспанных, разъяренных, нас построили на вокзальной площади: артиллеристов и танковые экипажи слева, прочих — пехотинцев, авиаторов, моряков — справа. Отобрали у нас отпускные документы, потом раздалась команда:

— Колонна — правое плечо вперед — быстрым шагом — МАРШ!

Мы брели всю ночь. Идти по снегу было трудно, в лица нам дул ледяной ветер. Нам все никак не верилось, что с нами вправду сыграли эту невероятно гнусную шутку. Нельзя шутить такие шутки с солдатом. Нельзя снимать солдата с поезда, который везет его в двухнедельный, нелегко заслуженный отпуск, заставлять идти по какой-то проселочной дороге, гнать обратно на фронт под танки, огнеметы, снаряды. Это уничтожало те остатки боевого духа или воли сражаться, какими кое-кто еще мог обладать.

Мы шесть дней шли по снегам, снегам, снегам. Потом чуть севернее деревни Лишвино вступили в бой с войсками противника. Снаряды взрывались в снегу со странным шлепаньем. Мы медленно отступали под натиском русских пехотинцев, совершенно не считавшихся с потерями. Медленно и верно наши новообразованные формирования близились к уничтожению. Мы, те, кому в Советском Союзе нечего было делать, не могли противостоять людям, исполненным решимости очистить от нас свою страну. Они защищались от нашествия, сознавая это моральное право. Им говорили, что они обороняются от агрессора, и это не было пропагандистским трюком вроде тех, какие испытывал на нас Гитлер и какие кое-кто надеялся использовать после войны.

Наша часть именовалась 988-м резервным территориальным[44] батальоном, и, будто на смех, там были солдаты всех родов войск — от авиаторов и моряков до местной обороны, — но всего один территориал. Несмотря на всевозможные погоны и эмблемы, нас объединяло одно: этот батальон все мы ненавидели и стремились вернуться в свои части.

К востоку от Волкова произошел ожесточенный бой, русские бросили против нас танки и авиацию. Там, в Волкове, в одном из разрушенных домов, мы обнаружили рыжего кота; он сидел в тачке, жалобно мяуча от голода и холода. Мы влили ему в горло чуть шнапса, накормили и, когда покидали дом, взяли его с собой. Поскольку кот был рыжим, он получил кличку Сталин.

Сталин прошел всю волковскую кампанию, сидя в рюкзаке Порты. Плутон со Штеге сшили ему полное обмундирование, брюки, китель и пилотку — ее пришлось привязать ниткой, чтобы не сваливалась. Нацистской курицы[45] на груди Сталину как коту штрафного полка естественно, не полагалось. Сперва он терпеть не мог своей формы, но постепенно привык к ней и к шнапсу, бывал таким же пьяным, как и мы. Это можно назвать жестоким обращением с животным, однако Сталин не уходил от нас, шкурка его быстро стала лоснящейся, а сам он — мордастым и нахальным, как все коты, когда в их мире все хорошо.

С приближением Рождества батальон сократился до роты и был расформирован. Нашей пятерке был дан приказ на марш к Годно на реке Ворскла, где тогда находился Двадцать седьмой танковый полк. Через три дня мы явились в тыловой эшелон штаба, и на другой день нас отправили на передовую, где были танки. Правда, сперва нам выдали нашу почту.

Я получил целую связку писем от Урсулы и от матери. Мы набросились на письма, перечитывали их снова и снова, в конце концов стали читать друг другу вслух, мечтая, тоскуя, впитывая каждое слово в свои благоговейные, жаждущие души. Урсула в одном из писем писала: