Легион обреченных - [50]

Уборную мы сделали таким образом, чтобы сидеть лицом друг к другу по обе стороны стола. Рассевшись, достали засаленную колоду карт и принялись за игру. Брали пирожные, время от времени отрезали себе ломтик ветчины. Бутылка ходила по кругу. Стаканы, чашки или кружки были роскошью, которую мы давно уже считали излишней и немужской. Так мы сидели впятером, спустив до колен брюки, ели, пили, играли в карты, курили, болтали, делали то, зачем пришли, и наслаждались жизнью. Наши голые задницы весело усмехались людям на деревенской улице, потому что уборная стояла на возвышении, откуда нам было хорошо видно во все стороны, и со всех сторон хорошо было видно нас. Где-то среди деревьев щебетала птичка, возле уборной лежала собака, лениво растянувшаяся под осенним солнцем. Несколько женщин, работавших в поле, пели какую-то русскую песню.

Под вечер, когда русские стали возвращаться с полей, мы прекратили эту идиллию и поплелись в хату.

Как-то утром Старика и еще одного командира танка вызвали к ротному. Через час Старик вернулся и радостно сообщил:

— Ребята, отправляемся в небольшую приятную экспедицию. Нам нужно выехать на равнину в двадцати пяти километрах к югу от деревни и закопать там нашу коробочку так, чтобы над землей была только башня. Остаемся одни в пятидесяти километрах от фронта, так что никакой стрельбы не будет. Мы должны находиться там, радоваться жизни и ждать, когда Иван прорвет наши позиции на фронте, и тогда вести огонь по его танкам. Позицию эту требуется удерживать любой ценой, и, как только закопаем коробочку, ключ зажигания приказано выбросить[41].

Порта засмеялся.

— Говоришь, ключ зажигания?

Старик улыбнулся.

— Да, больше ничего не упоминалось.

— Превосходно.

У нас было четыре запасных ключа.

Мы прикатили на свою новую позицию незадолго до рассвета. Находилась она прямо посреди равнины с высокой, до плеч, травой. Было холодно, мы надели меховые шапки, шинели, толстые рукавицы и кожаные бриджи поверх форменных брюк. Поскольку в танке было всего две штыковые лопаты и одна совковая, работать одновременно могли только трое, и у нас возникло соперничество за работу, чтобы не мерзнуть.

Старик простер руку и лирическим тоном заговорил:

— Дети, детки, детишки. Разве не чудесно рыть землю здесь, на просторе? Смотрите, уже всходит солнышко, и бояться привидений больше не нужно. Станет тепло, птички споют нам множество песенок, и если мы будем очень, очень хорошими, возможно, появится Старик Степей и расскажет длинную непристойную сказку. Чувствуете на своих нежных щечках поцелуи свежего степного ветра, чувствуете, как он играет вашими кудрявыми локонами?

Когда солнце поднялось повыше, рвения у нас поубавилось. Взопрев, мы начали снимать одну одежку за другой и наконец остались только в сапогах и трусах. Но все равно обливались потом, и непривычные к рытью твердой степной земли руки покрылись водяными мозолями.

— Скажите, — воскликнул Порта, — солдаты мы или землекопы? Спрашиваю исключительно из-за утвержденных профсоюзом расценок.

Мы постоянно обмеряли танк, чтобы определить, скоро ли яма будет достаточно глубокой, но в полдень, проработав семь часов, вырыли ее только наполовину. Старик принялся клясть армию, а Порта невинным тоном спрашивал, чувствует ли он нежные поцелуи степного ветра, радуется ли его сердце теплым лучам солнышка и воспитательному воздействию земляных работ. Старик в сердцах запустил в него лопатой, пошел и лег в тени танка.

— И чайной ложечки больше не выкопаю. Без того хватает ям на этой войне. Доброй ночи.

Порта, Штеге и я копали полчаса, настало время Старику с Плутоном сменить нас. После долгих препирательств мы загнали их, упиравшихся, ворчавших, в яму. Следующие два часа прошли нормально, потом продолжительность смен снизилась с получаса до пятнадцати минут, и в конце концов все мы пятеро, неспособные больше работать, лежали на спине, глядя в небо.

Однако яму, хочешь не хочешь, требовалось вырыть, поэтому, полежав около часа, Старик с Плутоном поднялись, вскоре вслед за ними и остальные. В пять часов следующего утра яма была докопана, и мы загнали в нее танк. Быстро разбили палатку для сна; но, по слухам, эта местность кишела партизанами, поэтому требовалось выставить караул. Мы не могли решить, кому заступать на пост первому. Посреди нашей громкой перебранки Старик неожиданно заявил:

— Я унтер-офицер и не должен стоять на часах. Сами разбирайтесь.

С этими словами он закутался в одеяла и уснул.

— А я штабс-ефрейтор, — сказал Плутон. — Доброй ночи, дорогие детки.

— И будет поруганием армии, если обер-ефрейтор унизится до обязанностей часового, — сказал Порта.

Остались мы со Штеге, глядевшие друг на друга.

— Не будем нести караул, — сказал я. — Никаких партизан здесь нет.

— Ни единого, — подтвердил возмущенный Штеге.

И мы все впятером легли спать.

Наутро первым из палатки вылез Штеге. Мы захотели кофе в постель, стали тянуть жребий, кому его готовить, и эта обязанность выпала ему. Через пять минут он крикнул с башни танка:

— Вылезайте быстрее, едет оберст!

Мы высыпали наружу, чтобы нас не застали лежащими в палатке в одиннадцать утра, но оказалось, что Штеге так пошутил, поэтому мы заползли обратно, улеглись и громко потребовали кофе. В конце концов мы его получили, но едва позавтракали, Штеге, понесший кружки обратно, закричал: