Легенда одной жизни - [20]
Фридрих делает взволнованный жест.
Мария.
Нет, не ненависть… но искаженную любовь… а это, пожалуй, еще больнее… Почему ты валишь на него всю вину за разрыв со мною?.. Я этого не потерплю, я не дам возникнуть новой легенде взамен прежней… Всегда все виноваты в каждой вине.
Фридрих.
Но не вы!.. Кто несчастен, на том никогда нет вины… Вы не виноваты…
Мария.
Может быть, не перед ним, Фридрих, а перед собою, и жизнью… Да, если я теперь одинока, то это не его, а моя вина… Я не хочу, чтобы ты судил его несправедливо… Я стану на его защиту, я не выдам его тебе… скорее себя… скорее себя самое!..
Тихо, взволнованно, но твердо.
Я — старая женщина, Фридрих, и перед тобою не стыжусь. С тобой я могу говорить, потому что мы видим друг друга в последний раз, и я говорю как бы с того света… Ты должен узнать и мою вину… ту вину, в которой обычно не признается человек… И я была неверна женщине, во мне живущей… Я могла бы… я могла бы быть матерью… от него… Задолго до того, как появилась твоя мать, у нас должен был родиться ребенок, у отца твоего и меня…
Умолкает.
Фридрих делает движение.
Мария.
Ты меня понимаешь… Это — моя вина, которой жизнь не прощает человеку… Вина моя, как женщины, как… матери… Я была не так смела, как твоя мать, которая пошла на все, на презрение и позор, только бы стать матерью его ребенка… Я боялась трудной жизни… Мы были тогда бедны… я боялась. Но боязнь — вина… Моя, моя вина, которой нет искупления…
Фридрих.
Вы только что сказали: «Все всегда виноваты в каждой вине». Только по доброте принимаете вы эту вину на себя… Ради кого вы это сделали?.. Для него и этим пожертвовали?.. Он этого потребовал?..
Мария.
Никогда он этого не требовал. Никогда не говорил мне об этом.
Фридрих.
Но хотел… Вы это чувствовали всегда и принесли ему эту жертву… как и все другие?
Мария.
Откуда в тебе эта суровость? Отчего ты хочешь очернить своего отца, — я чувствую, что ты добиваешься этого любой ценою, и не понимаю почему. Не хочешь ли ты стать судьею отца, судьею человека, который был в этом так непохож на тебя: он был велик и там, где считал себя недостойным; он и тогда был добр, когда винил себя… Это правда: я знала, что это его тяготило, что он был так угнетен заботами… Этого ты не можешь постигнуть: ты вырос, не зная забот… А он свободу любил больше всего, и люди, в сущности, имели для него значение только в той мере, в какой они жили для него, а не для себя… Но ведь в этом состояло мое счастье, жить только для него, — для этого ведь создана я женщиной… А он пользовался людьми для человечества… Нет, Фридрих, это чуждо тебе, ты не можешь постигнуть, как это, таинственно у него сочеталось: ни перед какою жертвою не отшатывался он ради своего творчества, а трусливо относился к мелким жизненным неудобствам во имя этого же творчества… Он готов был дать себя сжечь и камнями побить за свою веру и малодушно избегал маленьких неприятностей… Он отдал бы свою жизнь за меня и все же не решался ходить со мною по улицам, потому что меня знали в городе, как швею… Он спрятал меня, это правда, и в жизни своей и в своих произведениях, но все же кто любил так сильно, как он! Как можешь ты это понять, ты, мальчик, все еще полагающий, что между добром и злом, между мужеством и малодушием, между истиной и ложью лежит глубокая пропасть… а ведь они отделены друг от друга только тонкою межою, еле различимою во мраке… Нет, этой жизни ты не можешь постигнуть… Для этого ты слишком молод… Это чуждо тебе.
Фридрих, услышав ее последние слова, начинает вдруг дрожать.
Чуждо?..
Хрипло.
Это мне чуждо?.. Мне!
Кричит.
Мне!.. мне чуждо это?..
Мария, подбегая к нему.
Что с тобою?
Фридрих в ужасе потрясая руками.
Я… я узнаю себя!.. Позор, что я узнаю себя в нем, но не в его величии… а в его мелочности, трусливости и скрытности!..
Мария.
Что с тобою?.. Фридрих!.. Фридрих!
Фридрих.
Теперь… теперь я чувствую это: я его сын… В жалком я ему подобен, а пытался уподобиться в великом!.. Но есть еще время… еще не поздно… я еще могу…
Мария.
Фридрих… успокойся… подойти ко мне…
Фридрих, бросаясь к ее ногам.
Кто послал мне вас?.. Как знаменье, вы осветили мрак вокруг меня… И я это чувствовал втайне! Как только вы появились на пороге, меня повлекло к вам… Я почуял, что у вас — власть, сила моего отца, власть моей собственной жизни… О, как все в моей душе прояснилось! Как я понимаю себя, сына и мужчину, виновного и безвинного, как и он… Слушайте же, слушайте меня!.. Перед вами нет у меня тайн… перед вами вся моя душа открывается навстречу материнскому чувству… С вами я могу говорить свободно… наконец-то, свободно… Послушайте!.. Здесь, в городе, есть у меня один человек, такой же мне близкий, как вы были близки моему отцу… втайне, потому что и у меня в крови боязнь перед людьми… жалкая, презренная боязнь перед их взглядами, речами… даже перед моей матерью… И вот, вместо того, чтобы выйти смело вперед и стать на защиту той, которая, в самые тяжелые часы, была мне опорою… вместо этого, я прячу ее… И эта женщина… теперь она… она тоже… Ну, вы меня понимаете!.. Только несколько дней как я узнал это и я испугался, вместо того, чтобы испытать гордость и радость… У меня было только одно немое желание, такое же, как моего отца… чтобы она… чтобы она меня от этого освободила… Никогда я этого не говорил, но теперь… теперь я знаю, что я хотел этого всею злою силою моей боязни… Только о себе я думал, о своих неприятностях… Ни разу я не подумал об этой женщине, ни на одно мгновенье, и, может быть, тоже сочиняю стихи о самоотверженной доброте… О, кто послал мне вас, чтобы вы открыли мне глаза на эту жизнь, чтобы я узнал себя в образе моего отца?.. Как ясно сознаю я теперь свою вину!.. О, как я ее чувствую, как я благодарен… Как бесконечно я вам благодарен!..
Литературный шедевр Стефана Цвейга — роман «Нетерпение сердца» — превосходно экранизировался мэтром французского кино Эдуаром Молинаро.Однако даже очень удачной экранизации не удалось сравниться с силой и эмоциональностью истории о безнадежной, безумной любви парализованной юной красавицы Эдит фон Кекешфальва к молодому австрийскому офицеру Антону Гофмюллеру, способному сострадать ей, понимать ее, жалеть, но не ответить ей взаимностью…
Самобытный, сильный и искренний талант австрийского писателя Стефана Цвейга (1881–1942) давно завоевал признание и любовь читательской аудитории. Интерес к его лучшим произведениям с годами не ослабевает, а напротив, неуклонно растет, и это свидетельствует о том, что Цвейгу удалось внести свой, весьма значительный вклад в сложную и богатую художественными открытиями литературу XX века.
Книга известного австрийского писателя Стефана Цвейга (1881-1942) «Мария Стюарт» принадлежит к числу так называемых «романтизированных биографий» - жанру, пользовавшемуся большим распространением в тридцатые годы, когда создавалось это жизнеописание шотландской королевы, и не утратившему популярности в наши дни.Если ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую мысль. Вот почему исторические личности и события, окутанные дымкой загадочности, ждут все нового осмысления и поэтического истолкования. Классическим, коронным примером того неистощимого очарования загадки, какое исходит порой от исторической проблемы, должна по праву считаться жизненная трагедия Марии Стюарт (1542-1587).Пожалуй, ни об одной женщине в истории не создана такая богатая литература - драмы, романы, биографии, дискуссии.
Всемирно известный австрийский писатель Стефан Цвейг (1881–1942) является замечательным новеллистом. В своих новеллах он улавливал и запечатлевал некоторые важные особенности современной ему жизни, и прежде всего разобщенности людей, которые почти не знают душевной близости. С большим мастерством он показывает страдания, внутренние переживания и чувства своих героев, которые они прячут от окружающих, словно тайну. Но, изображая сумрачную, овеянную печалью картину современного ему мира, писатель не отвергает его, — он верит, что милосердие человека к человеку может восторжествовать и облагородить жизнь.
В новелле «Письмо незнакомки» Цвейг рассказывает о чистой и прекрасной женщине, всю жизнь преданно и самоотверженно любившей черствого себялюбца, который так и не понял, что он прошёл, как слепой, мимо великого чувства.Stefan Zweig. Brief einer Unbekannten. 1922.Перевод с немецкого Даниила Горфинкеля.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.