Легенда о стиральной доске - [2]

— Коп-паитесь, хол-леры! Не возьму замуж дак! — Толстые губы его влажны, суконкой, надетой поверх шерстяной варежки, он лихо утирает мокро под носом.

Коля — единственный дурачок на большое Село. Тайна его рождения и существования известна всем, как всякая тайна. Жил при конюшне дед, тогда еще, наверно, не дед, это теперь уж имени от него не осталось. Была у него бабка и дочь Фаина. Бабка жила да померла, а дед стал жить с дочерью как с женой. Родился Коля, называл старика то отцом, то дедом. А когда умер старик, Фаина стала жить с сыном как с мужем. Фаину бабы боятся с тех пор, как она двум-трем из них чуть не выцарапала глаза, когда они в пылу ссоры попытались рассказать ей ее тайну. И брезгуют. К тому же Фаина, как и сын, неопрятна, толста, рыхла, соплива. Она греха за собой не видит, криклива и простодушна, зовет к себе каждую в гости, к ней не идут. Сама она ходит к ближайшим соседкам. Соседки терпят.

— Ну тя к черту! Подавай знай! — глухо, сквозь натянутую на рот шаль, говорит прачка, подставляя сидящему на бочке Коле ведро.

Он не спеша своим, большим и обледенелым, зачерпывает из бочки льдистую воду, переливает в подставленное ведро, потом в следующее и ждет, пока она унесет наполненные в Черную Избу. Сделать ей надо тридцать ходок. Хлопает мерзлая дверь. С каждым хлопком, словно из черной пасти, вырывается белый пар. Шаль у прачки сбилась на затылок, фуфайка и фартук залиты водой, покрыты льдом, лед ломается и намерзает снова.

— Пош-шевеливайся, хол-лера! — весело покрикивает порой Коля на женщину, он тоже запыхался, но не унывает, трет суконкой под носом, швыркает, поднимает над головой и снова опускает на нее, дымящуюся, шапку.

Прачка ему в ответ ни слова. Она лет на двадцать старше его. Сегодня ее дежурство. Вчера с вечера колола на морозе сучковатые чураки, стаскала их к каменкам под котлами и сушилкой. Пришла в шестом часу утра, заполнила водой из бочки котлы, всех богов помянула, пока растопила, чураки сырые да осиновые.

— А ниче, Ольга, ёкалэмэнэ, морозяка давит! — кричит Коля напоследок, прихлопывая отверстие в бочке деревянной, утолщенной наросшим льдом вдвое, крышкой. — Пошла, хол-лера! — не ожидая ответа, кричит на лошадь, усаживается на бочке поудобней и щелкает пространство негнущимся кнутом.

Женщина не отвечает, открывает ногой дверь, бухает последние ведра в полную бочку в углу, лицо ее при этом кривится словно бы в улыбке.

А лошадь трогается медленно, Колю она не боится, он всегда весел и говорлив. Завидев на улице любого встречного, орет издалека: «Здорово, Митрий Кузьмич!» Все сверстники его давно разъехались по городам, с ними и с теми, кого особенно уважает, Коля здоровается по-свойски: «Здорово, хол-лера!» Он возит воду зимой и летом, из реки, улицы Села пока травянисты, дороги в намытом ручьями песке, их еще не перерыли, не подняли глину из недр, чтобы проложить трубы и поставить на каждом переулке колонку. Летами Коля нанимается колоть дрова. Он всегда нарасхват. Курсанты тракторной школы берутся только за подручные, ровные, и чтоб без сучков. Сучковатые, да еще комли, достаются Коле. Не замечая подвоха, он набрасывается на работу яростно, за ту же, что и у курсантов, плату, дотемна то в одном, то в другом конце Села слышится сначала его привычное «хол-лера», а потом лишь стук колуна да богатырское хыканье.

В Черной Избе курсантам тракторной школы три женщины стирают белье: простыни, наволочки, полотенца, кальсоны, нагельные рубахи. Простирать надо в двух водах, в третьей, щелоке на золе, прополоскать. Всем трем около пятидесяти. От холодной воды и мороза с улицы пару в Черной Избе поубавилось. Три склоненные над цинковыми корытами фигуры начинаются с плечей, шеи согнуты, голов из-за плеч не видно. Плечи ходят размеренно, неостановимо, будто обрубленные крылья не потерявших надежды взлететь птиц.

— Бзр, бзр, бзр, — трется о стиральные доски мокрое белье. — З-з-з, — прошелся по голой доске чей-то сорвавшийся палец. — Бж, бж, — кусок мыла в правой руке догоняет левую, толкающую в воду и притягивающую к животу под мокрым фартуком очередную тряпицу. Как рука подхватывает мыло и кладет его обратно на скамью, откидывает чистое и загребает сухое белье, не уследить. Перерывы у каждой из трех свои: сменить воду в корыте, положить под руку грязное и отнести в сторону отстиранное. Двое из женщин, Мура и Наталья, обедать ходят в стоящую неподалеку Баню, где сушилка, можно испечь картошки и подогреть чайник. Третья, Ольга, ест всегда на ходу, мокрой мыльной рукой достает что-то из кармана фартука, жует в лад с ходящими по доске руками, раза два, когда совсем уж одолеет икота, отбежит к бочке, зачерпнет ковшиком воды, выпьет, тело дернется, не от озноба, бегом к корыту.

Первой в ряду, в дальнем переднем углу, стоит Мура, там не так дует от двери, меньше жару из расположенной сразу у входа каменки. Мура вся округлая, будто из четырех шаров: круглая головка с прямым пробором русых волос, голубыми хитроватыми глазами, чуть вздернутым носом; грудь в окружении покатых мягких плеч и рук; бедра, правильное очертание которых заметно даже под грубым фартуком; полные икры, голенища аккуратных маленьких чесанок тридцать пятого размера сверху надрезаны. Муж Муры погиб, дочь после седьмого класса где-то в городе, приезжает нарядная и бойкая. Мура живет со Степанидой в тракторошкольном крестовом доме. Степанида солидная: высокая, круглая, как бревно, с гордо поднятой головой в химзавивке и маленьком, выцветшем, но еще бордовом беретике с хвостиком на макушке. Лицо ее приятно, может, даже красиво, только губы тонки, а кажется, будто они ушли далеко вперед лица. Зовут ее Степанида Алексеевна, появилась она в Селе после войны, в открытую курит папиросы и работает преподавателем в тракторной школе. Раз в три дня, когда Мура дежурная, Степанида приходит накануне и колет дрова. Воду Мура таскает сама, когда у Степаниды Алексеевны занятия.