Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак - [30]

О том, как было до Яновского, мальчики не узнали: рабочие ушли со двора. За воротами прииска Андрейка увидел Ван Ювэя, стоявшего в окружении своих приближенных; он подзывал к себе выходивших из конторы китайских кули, что-то им говорил, и те с поклонами, хотя и с явным нежеланием отдавали ему свои деньги.

— Сергунька, видишь того толстого китайца с усиками? Посмотри, какие у него длинные ногти.

— И верно! — Сергунька засмеялся. — Прямо как когти у медведя. Зачем ему такие? Ведь он, поди, и руками ничего делать не может.

— А он ничего и не делает, за него все делают другие. Наверное, только лопает сам…

Во дворе появились Мирослав Яновский и Фабиан Хук.

— Ну что, интересно у нас? — спросил проспектор у Сергуньки.

— Самое интересное для него — это ногти Ван Ювэя! — засмеялся Андрейка. — Вон он у ворот стоит… Отец, а почему китайцы ему деньги отдают?

Мирослав взглянул в указанном направлении и нахмурился. Толстяк и его свита в свою очередь увидели управляющего и, пошептавшись, поспешили ретироваться.

— Я сейчас, — буркнул Яновский-старший и вернулся в контору. Ждать его пришлось долго. Когда он наконец вышел и Яновские вместе с Хуками отправились домой — Мирослав с сыном квартировал и столовался у штейгера Сизова, — Андрейка спросил отца:

— А в сам деле, для чего ему такие длинные ногти? И некрасиво, и неудобно с ими…

— Это по нашим меркам некрасиво, а по ихним — самый шик! А кроме того, всем сразу видно, что обладатель этих ногтей не занимается физическим трудом, а стало быть, богат и знатен. У нынешней вдовствующей императрицы Цыси[72] когтищи тоже — будь здоров! Длиннее, чем сами пальцы.

— Видели ее? — опросил капитан Хук.

— Только на портрете, хотя трижды бывал в Пекине. Зато слышал о ней многое…

До позднего вечера за чаем Мирослав рассказывал другу и мальчикам о Поднебесной, о ее великом народе и о ее императрице — особе хитрой, жестокой и жадной. Андрейку и Сергуньку особенно поразило то, что у Цыси пять тысяч шкатулок с драгоценностями и что, по слухам, ей ежедневно подают обед из ста — ста пятидесяти блюд.

— Чему удивляться, — возразил Яновский, — ведь недаром китайская поговорка гласит: «Что император скушает за один раз, того крестьянину на полгода хватит».

Когда все уснули, Мирослав встал, потихоньку оделся и вышел из дома. Ночь была беззвездная, сырая. Управляющий зябко повел плечами, оглянулся по сторонам, словно ожидая кого-то, но не дождавшись, быстро зашагал по тропе, как бы догоняя желтое пятно от фонаря, который нес в руке.

Фанзу, знакомую по прошлому посещению, он нашел быстро, вошел решительно, без стука. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: все обстояло именно так, как он и предполагал. Расчет, начавшийся днем у конторы, где выплачивали жалованье, продолжался ночью здесь, в фанзе, и похоже, достиг апогея…

Проигравшиеся и задолжавшие кули расплачивались кто чем мог; на столе вперемешку лежали деньги — серебро и ассигнации, тугие тулунчики с золотом, панты, меха, круги соевого сыра… Ван Ювэй, важный и хмурый, как буддийский идол, сидел на кане и обмахивался веером. Перед ним отбивали поклоны — лю-коу и сань-гуй цзю-коу[73] — должники из числа приисковых рабочих. Это те, кому нечем платить за проигрыш в карты или выкуренную в долг трубочку опия. Двое из них, избитые, корчились на полу, над третьим была занесена бамбуковая палка — табан, выкрашенная по всей длине в черный цвет, а на конце — в красный, чтобы крови избиваемых не было видно. А может, то кровь и была?

— Что здесь происходит? — Мирослав вышел на середину, взял со стола один из тулунчиков, высыпал содержимое на ладонь. Внимательно осмотрел его, сказал задумчиво, словно про себя: — Наше золото, аскольдовокое, девятьсот двадцать седьмой пробы… — Он повернулся к Ван Ювэю, который, несмотря на общее оцепенение при появлении Яновского, продолжал как ни в чем не бывало крутить веером, держа его в трех пальцах. — Что происходит, господин Ван Ювэй? По какому праву вы обираете рабочих людей? Вы не только вымогаете у этих несчастных их последние гроши, заработанные потом и кровью, не только травите их дурманом и зельем, вы еще и толкаете, их на преступления, заставляете красть! Я предупреждал вас, что приму самые решительные меры. Так вот. Вы сейчас же, немедленно покинете остров, а это, — он жестом обвел стол, заваленный подношениями, — будет возвращено тем, у кого взято. Кроме золота, конечно… Вам все ясно, господин Ван Ювэй?

Не только Мирослав — все смотрели с ожиданием на джангуйду — главаря шайки. Толстяк сложил веер и медленно опустил тяжелые, как у гоголевского Вия, веки. Очевидно, это было каким-то тайным знаком, потому что тотчас же в руках у многих хунхузов засверкали ножи, а один вытащил из-за пазухи шелковый шнур — удавку и, гаденько хихикая, растянул в руках, как бы демонстрируя ее крепость. Все кодло двинулось на Яновского.

Он не шевельнулся и вообще не выказал даже малейших признаков страха, он только громко, очень громко произнес фразу:

— Так-то вы встречаете гостей!

И это тоже было условным сигналом; с треском порвалась бумага на окнах, и в фанзу полезли ружейные дула. В дверь ввалились два бравых казака с обнаженными шашками — охрана прииска.