Легенда о ретивом сердце - [17]

Медленный, торжественный выехал на улицу, а там уже было полно народу. Прослышали об отъезде.

— Едет! Едет! — кричали. — На службу едет! Дружинником станет. Под великокняжеский стяг люди русские стягиваются.

— Да нешто из простых мужиков делаются гридями? — сомневался желтолицый приземистый смерд.

— А то из кого же? Всегда так было. От века. Ныне стало — боярами рождаются. А по прежним-то временам и князья из мужиков выходили.

— Нишкни! Какое дерзкое слово молвишь!

— Ничто! Ласковый он, князь Володимир.

— Стольнокиевский?

— Он самый. Никем не гнушается. Пальцы в кулаке равняет. Лестницу сверху метет, не то, что прежние…

— Добрый конь, а седок и того лучше!

Мелькнуло знакомое лицо девицы, что воду сливала.

Платок на плечах новый, праздничный, по краю красная хвоя, коса отяжелена косником из дешевого жемчуга, а глаза печальные.

— Расступись! Старцы идут.

К смущенному вконец Илейке пробрались два древних старика — бороды длинные, лбы широкие, как у туров, па поясах выкованные калачиками кресала.

— Люди! — обратился один из них к толпе, — Едет Илейка оборонять Русь-матушку от злых ворогов. Спасибо ему за то!

Старцы низко в пояс поклонились.

— Береги, сын, нашу мужицкую землю! Не обижай бедных, защитою будь вдове и сиротинке!

— Да, да, — подхватили все, — будь нам защитой. Владимиру о боярах скажи. Дескать, погубить вольный русский род хотят. Рабами нас делают, ярмом шею давят. Кровушку пьют! Захребетники! Пусть им змея очи выпьет! До поры до времени! Вот соберемся с духом да так тряхнем, что груши спелые посыплются. Задавили нас поборами, полкади ржи к оброку прибавили. Творят свои неправый суд, какого в жизни не было.

— Не обидь ты птицы перелетной, — успела вставить мать, — тяжко ей в пути.

Зашумел тополь, будто тоже хотел что-то сказать.

— Прощайте, — тихо сказал Илья.

— Сядем! Сядем! На счастливую дорожку! — замахали руками старцы, и все, кто был на улице, уселись в пыль, в сор. Кряхтя, опустились и старцы. Пленка возвышался на коне. Наступила тишина.

— Дай вам бог дожди в толстые вожжи. Уроди бог хлеба: солома в оглоблю, колос в дугу! — ударил каблуками в крутые бока Бура, и тот встал на дыбы, разметав пыль, сделал первый скок, — а по мне — хлеба кран, то и под елью рай…

Все дальше и дальше уносил конь Илейку. Легко становилось на душе. Все дальше и дальше…

Дорога прямоезжая

Пятые сутки лил проливной дождь. С угрюмого неба низвергались потоки ледяной воды, одна гроза сменяла другую, и еще ослепительней сверкали молнии, еще оглушительней гремел гром, будто невесть где, в вышине, шла битва не на жизнь, а на смерть. Все пропиталось влагой: земля, травы, деревья, низко склонившие ветви, самый воздух, душный, парной. Кто-то невидимый, но могучий прикрыл дали темною полою.

Бур скользил по траве, припадал на передние ноги. Грива его отяжелела, брюхо забрызгалось грязью, шерсть сбилась в клочья, и на челке между ушами дрожали тысячи жемчужных росинок. Обвисли ремни из плохо выделанной кожи. Илейка несколько раз выжимал рубаху, клал ее под седло, чтобы немного просушить, но она не высыхала. Занемела рука, державшая копье, ломило спину. Несмотря ни на что, он упорно продолжал ехать, забирая все дальше и дальше, к верховьям Оки.

Изредка попадались бедные селения, уставленные жидкими изгородями с лошадиными черепами па кольях. Села казались вымершими: так мало в них было жизни. Люди глядели мрачно, недружелюбно, ничуть не удивлялись появлению всадника. Это были звероловы и бортники, лесной вольнолюбивый народ. Помнили, как тому два года киевский князь навел полки па их землю и взял ее копьем. Вятичи покорились Владимиру, но скрепя сердце, неохотно, затаились, чтобы восстать, когда придет случай. Поэтому они глядели неприязненно на каждого незнакомца, видя в нем киевлянина или человека, подосланного Киевом. Корки хлеба не давали. Илейка прямо-таки голодал, отощал, глаза ввалились. Ночевать приходилось в неубранной копне сена или где-нибудь под раскидистым деревом.

Однажды Илейка проснулся я почувствовал как горячие волны ходят по всему телу. Голова легко кружилась, а ноги отяжелели, будто колоды. Превозмог себя, поднялся, свистнул стреноженного коня, мирно щипавшего траву. Кое-как забрался в седло и поехал шагая. Понял, что захворал.

Облака пали на луг овсяным киселем, зелеными пятнами наплывали перелески, отдельно стоящие березы казались нищими в лохмотьях. Противно смотрели отовсюду мокрая глина, грязь и песок. Илейка постукивал зубами и не слышал ни одного живого голоса, даже воробьи куда-то попрятались. Все заглушили журчащие потоки, звонкая капель я дробный стук дождя по листве. Ехал как во сне. Дорогу перегородил широко разлившийся ручей; вступил в него и едва не был снесен водою. Кровь прилила к вискам. Дальше ехать не мог, решил остановиться, но почему-то все ехал я ехал. Снова наплывали зеленые пятна перелесков, гнетуще однообразно тянулась дорога. Потерял счет временя и чаще клевал носом.

Может, день ехал, а может, вечность. Над головой неожиданно засветил месяц, будто серп в колодце. Конь, обманутый неверным светом, уперся в плетень, из-за которого торчали ветки кустарника. Послышался какой-то странный шум, не то вой, не то крики, стук и хлопанье бичей. Шум быстро приближался, и вскоре появилась орущая, размахивающая факелами толпа людей. Это было так неожиданно и ошарашивающе. Красные в свете факелов лица, распущенные косы женщин, безумные глаза. Одни кричали, другие причитали, третьи гнусавили какие-то, давно забытые Ильей, заговоры. Каждый стучал камнем в доску или железную сковородку. Ничего нельзя было разобрать из их выкриков — все слилось в один протяжный стон, который никак не мог оборваться. Взметывались дубины, косы, ухваты, к небу простирались руки с горящими клочьями соломы.