Легенда о Людовике - [18]

— Вы удивляете меня, мадам, утверждая, будто двенадцатилетний ребенок знает толк в Божьих знамениях.

— Однако не вы ли только что убеждали меня, будто этот ребенок в состоянии самолично выбрать и назначить регента при себе, буде милостивый совет пэров даст ему такую возможность?

Вернуть разговор в русло политики оказалось проще, чем Бланка ожидала — архиепископ немедленно принялся спорить. Это был юркий, болтливый, вспыльчивый человечек, и, как следует изучив его за час беседы, Бланка поняла, как следует вести себя с ним, чтобы узнать как можно больше и не выдать ему сверх необходимого. Она даже обрадовалась, когда этим утром сенешаль сообщил ей, что архиепископ Тулузский прибыл в Монлери и просит встречи с королевой. До сего дня она жила в некой блокаде, имея лишь весьма смутные представления о том, чем дышит сейчас и что замышляет коалиция баронов, после устранения Моклерка лишившаяся своей головы, но не лишившаяся десятков когтистых лап, все так же стремившихся заграбастать все, до чего они дотянутся. Ее тесть славно задал жару всем эти бездельникам двенадцать лет тому назад, при Бувине, — но с тех пор минули годы, минули короли. Притухшие, но не погасшие до конца угли бунта тлели годами, выжидая, пока к ним не поднесут клок сухой соломы. Смерть Людовика Смелого и помазание на царство короля-ребенка стали такой соломой. И если сейчас Бланка не отыщет способа затоптать искру, та разрастется в пламя, в котором погибнут они все.

Потому она слушала очень внимательно и теперь знала наверняка, что пэры полностью отказались от идеи смены династии, и Строптивый действительно метит не более чем на регентство. Это отчасти утешало; но лишь отчасти. Плохо было то, что бароны привлекли на свою сторону церковь — а в этой области Бланка была совершено беспомощна, оттого старалась увести от нее разговор. В самом деле, на дороге в Лан в прошлом ноябре случилось нечто странное; она ощутила это, хотя ровным счетом ничего не видела, большую часть времени пролежав в обмороке, а затем занятая родовыми схватками. Но чувство чего-то огромного, давящего невыразимой тяжестью, чего-то оглушающего и непостижимого — чувство это она успела тогда испытать даже в беспамятстве и в безжалостных тисках боли. Бланка пыталась говорить об этом с Луи, но тот всякий раз отворачивался от нее и замыкался, чем не на шутку пугал ее — прежде у него не было от нее никаких тайн. Бланка то и дело напоминала себе, что следует поговорить обо всем этом с братом Жоффруа, но никак не могла собраться — слишком она была занята, обустраивая в Монлери свой небольшой двор, приехавший вслед за ними из Реймса и Парижа, а затем — собирая сведения о действиях баронов. Кроме того, у нее теперь был еще один ребенок. И иногда ей, даже будучи королевой, приходилось вспоминать об этом.

Тибо считал, что парламентеров следует гнать взашей. «Мадам, — говорил он, — с одними только моими рыцарями мы можем взять Париж приступом и водворить Людовика в Лувре». Тибо был солдат, ему была противна всякая мысль о дипломатии и переговорах, как противоречащая самой идее войны: хватай все, что хочешь взять, ломай и круши все, что встанет у тебя на пути. Ей стоило немалого труда усмирить его буйный нрав, и еще большего — продолжать удерживать этот нрав на коротком поводке. В последнем ей немало помогал романтический склад графа Шампанского, дивным образом сочетавшийся в нем с разухабистостью вояки. Именно за это сочетание его любил король Людовик Смелый и не жаловал Филипп Август: первый находил такое сочетание качеств забавным, второй — опасным и вздорным. Бланка считала, что правы были оба. Теперь же она с успехом использовала Тибо как цепного пса, ограждавшего ее и Луи от чересчур открытых посягательств, ибо рыцари графа Шампанского, оцепившие Монлери, сдерживали мятежных пэров не меньше, а то и больше, чем совесть и вассальный долг. Да, они могли бы провести Бланку с Луи до Парижа, но… сколько крови, своей и мятежных пэров, пролили бы они на этом пути? Бланка не хотела, чтоб за ее сыном к трону тянулся кровавый след. Он не простил бы ей этого, когда стал бы немного старше.

Посему ныне она была в Монлери в ловушке, в которую сама же себя загнала своей щепетильностью и своим упрямством. Сочетание, если задуматься, ничуть не менее забавное — и опасное, — чем свирепая романтичность Тибо Шампанского. Так или иначе, теперь Филипп Строптивый со своими прихвостнями мог лишь грозить ей издали, а она — так же издали огрызаться ему. Это был замкнутый круг. Никто из них не выиграет, если это будет продолжаться дальше. И так не может тянуться вечно.

Она объясняла это Тибо множество раз, и он выслушивал с угрюмой покорностью, зная, что бессмысленно ее переубеждать. Этот вспыльчивый и, в общем-то, недалекий человек, чьего воображения хватало лишь на фривольные песенки, складывать которые он был воистину мастер, был ее единственной сколько-нибудь ощутимой опорой со дня смерти мужа. Он знал ее лучше, чем кто бы то ни было. Тибо знал то, чего не могли знать ни Моклерк, ни Филипп Строптивый, ни прочие зарвавшиеся барончики из той же шайки: чем сильней и упорней доказывать Бланке Кастильской, что она не способна на что-то, тем неистовей и энергичней она будет это делать. Та самая черта своенравного, противоречивого упрямства, что когда-то вынудила Еву преступить завет Божий — следовательно, архиепископ Тулузский был прав, браздам королевства не место в таких руках. Но даже понимая это, даже боясь, в глубине души, не справиться, Бланка уже не могла отступить, и чем сильней на нее давили, тем упрямей она стояла на своем. Она думала даже съездить в Париж самолично, оставив Луи под присмотром Тибо, и выступить перед пэрами — Бланка подозревала, что парламентеры, которых присылали к ней в последние четыре месяца, недостаточно красноречиво передают ее настроение. Но после одумалась: Филипп был бы дурак, если бы не воспользовался этим и не захватил ее как заложницу, чтобы выманить короля из его убежища в Монлери. Нет, они должны вернуться в Париж только вместе, и только как победители — иначе их тотчас разлучат, и она больше никогда не увидит своего сына.