Легенда о Людовике - [17]

— А когда он вернется в Париж? — встрепенулся архиепископ. Тибо встрепенулся тоже, услышав об узниках, — с куда как менее воодушевленным видом. Бланка помнила, как враждовал при жизни его отец с Рибо Булонским.

— Сие не от меня зависит, ваше преосвященство. Лишь только я буду уверена, что моему сыну за стенами Монлери не грозит никакое насилие, — сей же час мы тронемся в путь.

— Если дело только за этим, я уверен, совет пэров немедленно отрядит сопровождение…

— Говоря о насилии, — прервала его Бланка; она то и дело его прерывала, и ее это забавляло — смотреть на синие жилы и красные пятна, которыми покрывалось одутловатое лицо прелата, — я разумею прежде всего насилие, источником которого являются вассалы его величества, забывшие присягу. К чему это лицемерие, мессир де Рамболь? Вам ведь прекрасно известно, при каких обстоятельствах я и мой сын покинули Реймс. Вам известно, что граф Моклерк преследовал нас почти до самого Монлери, что он едва не похитил короля, и лишь вмешательство Божие не дало ему осуществить свой преступный замысел. Кстати, как поживает мессир Моклерк? Зрение так и не вернулось к нему?

Архиепископ пробормотал нечто невразумительное и смолк. Бланка швырнула ему происшествие на Ланской дороге как один из запасных козырей, хранившихся в ее не особенно широком рукаве, в немалой степени лишь затем, чтобы наконец-то смутить — ее бесила наглость, с которой он оскорблял ее, зная, что ничем за это не поплатится. Они были так уверены в себе, эти проклятые бароны, пэры Франции, так свято убеждены, что им ничего не будет стоить лишить ее власти и разлучить с сыном, что одна лишь эта убежденность уже была оскорбительна. Но в то же самое время она, убежденность эта, делала их уязвимыми. То, что случилось по дороге из Реймса, потрясло всех, и весть вмиг облетела Иль-де-Франс, обрастая сотней невероятных подробностей. В некоторых из них фигурировал Божий свет, поразивший грешников, — иначе как объяснить, что все рыцари, пытавшиеся в ту ночь захватить короля, ослепли беспричинно, внезапно и одновременно? Правда, все они прозрели к утру — все, кроме Моклерка. Он, по слухам, был совершенно подкошен и сломлен свалившимся на него ударом, причин которого, впрочем, по-прежнему не понимал. Судя по всему, он и впрямь действовал искренне, убежденный, что такая насильственная смена власти в оставшейся без действующего монарха стране пойдет на пользу Капетам — ведь он и сам был Капет. Теперь он заперся в своем замке в Бретани, где и сидел, ежечасно прикладывая к глазам припарки из трав по рецепту местных знахарок, и по крайней мере временно не представлял опасности. Однако упавшее знамя подхватил его кузен Филипп Булонский, прозванный Строптивым, — единственный из живых ныне сыновей Филиппа Августа, чьи права на трон при живом Луи были ничтожны, однако практически обеспечивали регентство. Если бы только не эта грамота, которую исповедник принял из рук умирающего Людовика… «Супругу мою Бланку призываю хранить сына моего Людовика, давая ему всяческие советы в качестве регента Франции, доколе не вырастет и не возмужает» — эти слова были единственным, по сути, что мешало сейчас Филиппу Строптивому взять Монлери штурмом, отбить короля и арестовать Бланку как узурпаторшу. Сейчас в Париже, она знала, стены сотрясались от споров в попытке опровергнуть подлинность этой грамоты. А тем временем король Франции, отказавшийся предать свою мать и потому тоже превратившийся в изгоя, вынужден был отсиживаться в провинциальном городке в ожидании нового чуда, которое образумит баронов.

Но Бланка знала, что чудеса Господни случаются много реже, чем мы в них нуждаемся.

— Между прочим, — откашлявшись, сказал архиепископ Тулузский, — я получил письмо из Ватикана с указанием расследовать случай на Ланской дороге. Если в самом деле имел место факт чуда, то это непосредственная юрисдикция святой матери Церкви, так что, ваше величество, я вынужден просить встречи с вашим сыном.

— Исключено, — отрезала Бланка. Брови де Рамболя поползли вверх, а челюсть — вниз, будто гигантская рука ухватила его за голову и растягивала ее. — Мой сын едва стал королем, а вы теперь вознамерились сделать из него святого? Что-то одно — и то слишком тяжкий груз для двенадцатилетнего мальчика, где уж ему вынести оба сразу.

— Ваше величество изволит шутить, — челюсть архиепископа дрожала от обиды. — Но с Ватиканом не шутят, мадам!

— Я совершенно серьезна, ваше преосвященство, и лишь только нынешнее положение разрешится, заверяю вас, мы вернемся к этому вопросу. Но сейчас я никому не могу позволить тревожить моего сына. Все, что вы могли бы сказать ему, вы можете сказать мне.

— В таком случае, позвольте выразить безграничное мое сожаление тем прискорбным фактом, что при его величестве в качестве капеллана и исповедника находится некий безвестный монах-доминиканец, как бишь его… брат Жоффруа? Чтобы какой-то простой монах принимал исповедь короля — это, это…

— Это воля моего сына, — спокойно ответила Бланка. — Брат Жоффруа был с нами в ту ночь, когда Господь покарал Моклерка, а мне позволил благополучно разрешиться от бремени. Мой сын счел присутствие его при этом знамением Божьим.