Легенда о гибели богов - [55]

— ...и тогда вошла Медея, — продолжает вспоминать Афродита, — совсем не такая, как сейчас, совсем юная робкая девушка... Кто мог предполагать в ней такую силу?

— Мы.

— Кто же еще... Я применила тогда новое приворотное средство, живую вертишейку, распластанную на раскаленном колесе. Это только теперь оно известно каждой фессалийской ведьме. И чем кончилось все это? Ясон бродит по земле, отвергнутый людьми и проклятый богами, а Медея — сколько раз она обагряла свои руки человеческой кровью?

— Это все потому, сестрица, что ты никогда не доделываешь до конца своего дела.

— Тебе не... — начинает Афродита и замолкает, не продолжая рискованную мысль. — В конце концов, я тоже женщина, что должно меня оправдывать.

— Не в моих глазах!

Та смеется, протягивая руку за виноградной кистью:

— Может не стоит отправляться куда-то? Зачем утруждать себя ради людей? И шли ли им когда-нибудь на пользу наши старания? Не спорю, моя сероглазая сестрица, первой посадив маслину, ты доказала, что кое-что понимаешь в садоводстве, но известно ли тебе, что садовник может вырастить большой сад красивых цветов, но где распустится по настоящему прекрасный, не предскажет никто? — снова слышен серебристый смех. — Давай-ка найдем другое применение моей силе. Вот ты, например — почему бы тебе наконец не занять свое сердце?

Лукавая улыбка — и выдавленная из виноградной ягоды мякоть исчезает между белоснежных зубов, оставив в пальцах лишь дряблую кожуру. Афина тоже смеется, так непохоже, металл ее смеха — скрытая в глубине сердца сталь. Ее палец аккуратно трогает кончик носа златовласой богини:

— Сестра моя, для дел своего сердца мне не нужен твой пояс!

— Да? И почему же оно в таком случае не занято?

— Куда спешить владеющему бессмертием?

— Оно не равно вечности, — резко мотнув головой, Афродита разбрасывает по плечам волосы и снова смотрит в зеркало. В ее глазах появляется столь несвойственная ей задумчивость. — Ты знаешь, мир людей иногда так похож на эти зеркала. То, что делаем мы, боги, почти всегда повторяется смертными.

— В таком случае, это довольно кривые и тусклые зеркала, сестра моя.

— Люди несовершенны.

— Вот именно. Кстати, о людях. Ты не знаешь, где может быть сейчас Зевс?

— Отец не открывает мне своих путей. И кому же не знать их, как не тебе, любимице Зевса?

— Любовь не равносильна доверию.

— Хоть в этой стороне любви ты разбираешься... Но ты вроде собралась заговорить о людях?

— О них... Хотя может все и к лучшему. Никто не радуется роли черного вестника.

— Ты меня заинтриговала. Что же это за весть, которую боишься принести отцу даже ты?

В серых глазах богини-воительницы вспыхивает пламя:

— Я не боюсь ничего!

— Прости, я произнесла не то слово. Так что это за новость?

Афина усмехается — и пожимает плечами:

— Алкид Фиванский, впав в безумие, напал на своего любимого племянника, оруженосца Иолая, которому удалось спастись, только обратившись в бегство. Потом он убил двух сыновей Ификла, бросив их тела в огонь — и не остановился на этом.

— Что же он сделал еще?

— Потом он сделал вещь, еще более страшную...

Заходящее солнце бросает свои последние лучи на вершины гор. Дольше всего их свет задерживается на вершине Олимпа, обители великих и могучих богов...

СТАСИМ

Тростниковые факелы догорают, осыпаясь пеплом. Ночная мгла сгущается в тронном зале фиванских царей. Герой, не знающий равных, чьи руки в крови, лежит в забытьи на каменном полу, не видя тьмы и не чувствуя холода.

В своем бредовом сне он шагает сквозь дикий, полный ненависти и страха сумеречный лес. Кроны деревьев густо сплетены в борьбе за место под солнцем, не видно неба, попавшие под ноги сучья ломаются с хрустом сухих костей. Он слышит звериный вой, лязг оружия и боевые кличи, и он знает, что пройти этот лес можно, лишь убивая. И он убивает, без сомнений и содроганий сердца.

Впустую лязгнув зубами, гигантские кошки падают с разбитыми черепами, мохнатые вепри вспахивают землю окровавленными клыками, сбитые стрелами хищные птицы падают вертящимися пучками перьев, а головы ядовитых змей хрустят, как скорлупки гнилых орехов. Но страшнее всего люди. Они хуже любых зверей. Их тоже надо убивать.

И он убивает всех, и воинов, рискнувших сойтись вплотную, и лучников, посылающих из зарослей трусливую стрелу. Оставив пустыми ловушки и прорвавшись сквозь пламя пожаров, герой выходит из дикого леса.

Дубина разбита в щепы, сломан застрявший в панцире меч, порвана последняя тетива и расстреляны все стрелы — однако никто из живущих не способен прервать его пути, ибо таковы знаки жребия. Манящие и тревожащие призраки пытаются отвлечь его, но он проходит мимо, и они развеиваются дымом и распадаются пеплом. В поисках своей цели, продолжая убивать все на своем пути, усталый герой бредет к Горе Щитов.

Солнце — как знойный палач, в дрожащем воздухе колеблются гребни барханов. Задумчивый сфинкс, чертя кривым когтем иероглифы на песке, скрещивает с человеком грустный взгляд — и, взмахнув кулаком, герой переступает через его труп, стирая письмена своими следами. У подошвы седых гор перед ним опускается дракон, в каждой чешуйке которого, как в алмазе, переливается солнце — которое тускнеет, когда он утыкается в песок разбитой головой. У входа в пещеру герой ломает шею жалобно взвизгнувшему грифону и проходит мимо. Выше клубящихся облаков, где разреженный воздух обжигает льдом легкие, он встречает свернувшегося кольцом змея, задумчиво сжавшего в зубах кончик хвоста. Его зеленые глаза играют перламутром, в них тайна и вечный вопрос — а потом они гаснут, когда герой мимоходом и равнодушно убивает его, следуя к цели своего пути.