Легче воспринимай жизнь - [11]

— Завтра встретимся, поговорим… Я пишу истории болезней.

— Я вас не задержу. Только стукну вас между глаз и тотчас уйду.

— Не обязательно стукнуть. Завтра встретимся…

По всей вероятности он этой фразы не договорил. Ачас ударил его, как пообещал, а Йонас зашатался. Ачас, очевидно, думал, что тот упадет, но Йонас устоял.

— Значит, я завтра прихожу, — сказал Ачас. — Может быть, пораньше. Часам к одиннадцати. И послезавтра приду.

И ушел.

Не взглянув в зеркало, Йонас открыл аптечку, отрезал пластырь, приклеил тампон, смоченный спиртом, к скуле и опустился за стол. Долго думал о своем, потом мысль перебралась в другое русло, и он улыбнулся. Постучал двумя пальцами по лбу и взялся за истории болезней.

— Легче воспринимай, доктор!

Пранас проснулся, как он подумал, от ночной прохлады. Подошел к окну и удивился яркости звезд, усеявших небо над всем миром, именуемым отныне «поселок Крюкай». По мокрой площади от амбулатории к дому председателя шел мужчина в белой сорочке, без пиджака. Воздух был пронизан бесконечностью звуков, что издавали сады и лес, которые вились и переплетались в единое целое. Он старался различить природу этих звуков, но кроме голосов ночных птиц и скрипа одинокой калитки или ставни, ничего больше не опознал. Озяб и закрыл окно. Хотел было лечь снова в свою старую забытую кровать, но услышал шарканье шагов на лестнице за дверьми. Вышел в коридор и зажег свет. На лестнице стоял отец, весь в белом и худой, в нижнем белье, которое висело на костлявых плечах.

— Что вы делаете? — спросил Пранас.

— Проверял внизу котел.

— Разве была необходимость?

— Добре. Добре, — смущенно улыбнулся и опустил глаза.

— Вам ведь велено лежать. Как вам не совестно?

— Добре. Добре. — И тихо пошел по ступенькам вверх.

— Голый, ночью, на сквозняке.

— Добре. Не сердитесь. — Сверху он сказал: — Не говорите матери, что вы видели меня тут.

Утром в лабораторию пришла Инга. Она принесла анализы.

— Анализы поставьте па окно. А собачку выпустите за дверь, — сказал Йонас. Он был в больших темных очках, которые только подчеркивали припухлость правой скулы.

— Имя? Фамилия?

Она сказала.

— Раздевайтесь. До пояса. Адрес?

— Не знаю, — сказала, — не интересовалась. Зеленый домик при въезде…

— На доме разве ничего не написано?

— Может быть, — сказала. — Я посмотрю.

— Детскими болезнями болела?

— Наверно.

— Корью? Дифтеритом?

— Пишите.

— Сейчас на что жалуетесь?

Она не ответила. Он не настаивал. Постучал пальцами в спину, в грудь. Послушал.

— Сядьте. Положите ногу на ногу… Выпрямьтесь.

Она горбилась, и Йонас угадал, что она стыдится своей неловкости.

— Прилягте. Вдохните. Выдохните. Вы болели туберкулезом?

— Да.

— Лежали в стационаре?

— Да.

— Одевайтесь. Спасибо. Вы должны пить молоко в большом количестве, больше бывайте на воздухе, спите при открытом окне, витамины — в комплексе… — Потом он еще сказал: — И больше белков. Вы должны увеличить свой вес… Сделайте рентген.

Он подал ей рецепты и направление и еще два больших листа, что заполнил нынче ночью.

— Не ради службы, а ради дружбы — отдайте в контору табель амбулатории…

— Разрешите идти?

Сестричка подала ему кофе, он поднес горячую чашку к губам и обжегся. Инга пошла вдоль улицы своей неуклюжей боязливой походкой, казалось, главное для нее — перенести свое тело в другое место и остаться при этом никем не замеченной.

…У дома Вайткусов тем временем происходило нечто похожее на бомбежку или обстрел. Из окна чердака вылетали предметы, вещи и свертки, падали с десятиметровой высоты, грохались и поднимали клубы пыли. Инга остановилась, с жадностью и непосредственностью ребенка наблюдала за процессом разрушения. В окне второго этажа была видна голова матери. На лице ее была написана гордость, и смущение, и растерянность.

— Бомбежка! — мать так и сказала женщине с собачкой на руках.

Разрушение и вправду имеет свое обаяние и свою притягательность не меньше, чем творчество. Об этом можно было бы судить по лицу Пранаса, который с топором в руках на чердаке расправлялся со старым шкафом.

— Разве этот шкаф здесь мешал нам? — спросил отец.

— Па, уйдите в комнаты, — попросил Пранас. — Не следует дышать пылью.

— Добре. Добре.

В руках отец держал плетеную корзину, он нагибался, хватал с полу какую-нибудь мелочь, казавшуюся ему нужной и не заслуживающей казни.

— Как говорится, — сказал он, осторожно, на цыпочках приближаясь к сверткам старых газет, — как говорится, чтоб вместе с помоями дитё не выплеснуть…

— Уйдите, ради бога, — сказал Пранас. — Эго знаете, как в плохом театре!

— Все бывает. Не сердитесь, Пранюша…

Потом отец появился во дворе.

— Не нашел?! — спросила мать из окна.

Отец трагически потряс головой.

— Ищи, — сказала мать. — Двенадцать лет моего труда!

Отец потопал к груде осколков и стал разгребать руками.

Это Инга, которая все еще стояла поблизости и глядела, это она крикнула:

— Не бросайте! Человек внизу!

Пранас высунул голову и увидел отца, суетившегося внизу, Ингу с собачкой и нескольких подростков, что зевали за забором.

— Папаша, вы нарочно смешите народ?

— Не нарочно, не нарочно, — приговаривал отец, одержимый одной лишь мыслью, что он должен спешить.