Легче воспринимай жизнь - [13]

Роза молчала, и он ей не мешал.

— Нет у меня круга людей, для которых я была бы свой. Понимаете? Я люблю общение, я не чуждаюсь, но у меня решительно не получается завязать хотя бы самую иллюзорную связь. Я встречаюсь, пью чай, слушаю, сама откровенничаю, сплю с мужем, веду уроки в классе — и все время я с чужими. Угм? Это не одиночество, потому что я никогда не бываю одна… Готова заплатить любую цену: любовь, свободу, чтобы слиться, соединиться с окружением, смешаться со всеми мне подобными, стать частицей… Знаете… Не могу найти контакта с природой и животными. Это я недавно только поняла. Какой-то страх. Ни с кем не могу разделить цели, мне уже неважно, какая она. Вам кажется, что я оправдываюсь? Я не могу связать своего бытия с остальным миром. Скажем, вот с этим поселком, который для нас и составляет весь мир. Я не оправдываюсь, я страдаю.

— Вы объясняете. Это сродни оправданию.

— Я ничего не способна объяснить. Я готова пасть в ноги и ему и нам, но во мне ничего не изменилось. У меня есть и ум, и фантазия, но я не могу понять: почему я такая, какая есть?

— У вас есть ум, это вы говорите, и фантазия. Вы хотите уйти из своего пассивного состояния и что-то творить, конструировать. У вас это не получается, и вы нашли другой возможный путь — решили разрушать.

— Что разрушать?

— Свою семью. Мои приятельские отношения с вашим мужем. Вы сами, может быть, не знаете. Но вы решили твердо: если вы не можете любить, вы можете ненавидеть… Творить или разрушать — одна и та же сила дана нам природой… И ею управляет в мозге один и тот же центр. Только с точки зрения морали возможно их различить. Плюс — минус.

— Вы обвиняете меня?

— Ни в коем случае. И мысли не было.

— Скажите теперь мне что-нибудь доброе. — Роза старалась, но улыбка не получилась, так как мысль, подсказанная доктором, на время изменила ее мнение о самой себе и заставила встревожиться. — К чему меня склоняете?

— К невозможному, — сказал он. — Развивать способность видеть и себя, и людей, и все, что окружает нас, такими, какие они есть в природе, а не искаженными страстью и страхом! Слишком серьезно? Мне, напротив, сегодня очень хочется быть игривым и шутить… Сделаем укол?

— Нет. Бесполезно.

Солнце освещало ее лицо, и оно вдруг показалось даже счастливым. В комнату вошел машинист, неся перед собой, словно подарок, влажную размягченную руку с крошками гипса на коже.

— Я пойду, — сказала Роза.

— Счастливо.

— Я могу вас просить? Если он снова придет за объяснениями, подтвердите, что по-прежнему мы с вами — одна сатана. Спасибо.

Вот это, пожалуй, была самая великолепная точка сеанса психоанализа. Мысль эта даже его подстегнула. Стал ощупывать руку машиниста, стряхнул крошки гипса.

— Ну, как она?

— Нормально, — сжал руку в кулак, расслабил, снова сжал. — Нормально.

— Любишь анекдоты?

— Страсть.

— Расскажи, чего сейчас смеялись.

— О нет! Это можно только сестричкам рассказывать! — Он уже готов был хохотать. — Не буду. Расскажите вы, доктор, что-нибудь. Только люблю короткие.

— А здесь не больно? — нажал на кисть.

— Нет.

— Две обезьяны под деревом пилят пополам водородную бомбу. Подходит третья, ковыряет в носу и спрашивает: — «А что, если она взорвется?» — «Ничего! — отвечают те. — У нас есть еще одна».

Машинист с самого начала был готов смеяться, но насторожился.

— Это точно, что третья ковыряла в носу? — спросил он доктора на ухо.

Доктор заржал и ударил машиниста по плечу, и тот стал смеяться и стукнул от удовольствия по столу рукой, только что изъятой из гипса.

Ачас пришел, как и обещал, около десяти часов вечера. Йонас по обычаю корпел еще над своим ежедневным отчетом. За дневной суетой он было и забыл о председателе и Розе. Кончил заполнять графу и только тогда взглянул на гостя.

— Не дурачьтесь! — сказал Йонас, вставая со стула.

Предупреждение было запоздалым, потому что Ачас уже ударил его. Мужское самолюбие и инстинкт, пробужденные таким недвусмысленным способом, подхлестнули, и Йонас, сознавая всю бессмысленность намерения, шлепнул Ачаса по скуле. Тот удивился, кажется, больше звуком, схожим со взрывом воздушного шара, чем самим ответом противника. Он еще раз ткнул Йонаса в лицо, и тот свалился на свежевымытый пол, пахнущий мыльной пеной и карболкой.

— Доктор! — сказал Ачас тихим голосом. — Ты на десять лет моложе меня… Это позволяет мне выбирать аргументы по усмотрению… Счастливо. До завтра.

Йонас, сидя на полу, вполне профессионально ощупал свой череп и засвистел забытую, появившуюся из подсознания мелодию. Не мог вспомнить, что это. Встал, достал из шкафа пластырь.

Жизнь в поселке шла своим чередом. Убирали картофель и свеклу, готовились к озимому севу.

Пранас нашел председателя на лугах, в низине Немана. Когда он подъехал на велосипеде, Ачас посмотрел на него и, было видно, вспоминал и не мог вспомнить, где его видел. Потом сказал:

— Здравствуйте, знаменитость. Последние годы я вас больше помню по телевизору. Какие-нибудь житейские проблемы?

— Это написано на моем лице?

— Для чего больше могу вам понадобиться в такую рань?

— Я вас хорошо помню… Я вас часто вспоминал, это правда, — неуклюже повел Пранас, и, даже если он говорил правду, слова прозвучали нарочито и некстати. — Мне очень жаль, что я не смог прошлый вечер навестить вас и поздравить… (Жаль.). Доктор говорил, получился очень славный вечер.